Все кончилось, и кухня эта стала чужой. Теперь были особенно заметны и треснувшие стены, и поломанный кафель, и старая плита с ржавыми конфорками. Почему-то это особенно бросалось в глаза.

Как она этого не замечала? Боже, какая убогость и грязь. Три, не три, бесполезно. Во-первых, все старое, даже древнее. А во-вторых, Лелька, беспечная ее подруга, все равно все загадит, сколько ни мой. И эта квартира – чужая, темная, сырая, ободранная. Не то что их с мамой – чистота и уют.

Скорее отсюда бежать! Бежать сломя голову! Она не может здесь оставаться. Даже на час. Лелька? Ну как-нибудь. В конце концов, она ей не нянька. Поможет, чем сможет. Но оставаться здесь она больше не станет, пусть привыкает сама. Теперь им всем надо привыкать жить по-другому.

И она уверена – Лельке не хуже, чем ей. Та давно со всем смирилась и почти пережила. Да и потом, у Лельки был выбор. А Юле выбор не предложили. Да и вообще, хуже, чем ей, не бывает.

Юля открыла шкаф и отпрянула, как будто увидела гадюку: в шкафу висели Петины вещи: голубая в полоску рубашка, которую она ему подарила на день рождения. Синий свитер, подаренный на Новый год. Серые брюки – к свадьбе. Его любимая клетчатая фланелевая ковбойка, зимняя куртка, шапка из темно-синей шерсти, любовно связанная Юлей.

Побросала свои вещи в чемодан, кое-как, наплевать – думать о тряпках? Взгляд остановился на новом, купленном к свадьбе платье. Красивое. Вот его она никогда не наденет. Пусть остается здесь, в чужом шкафу. А вот туфли она заберет. Еще чего! Таким дефицитом у советских людей бросаться не принято. Туфли ей пригодятся. Если она будет жить…

Она тряхнула головой. Будет! Назло ему и этой, как ее? А да! Ира Сомова. Впрочем, до нее Юле, брошенной и опозоренной, нет никакого дела.

Чемодан оказался тяжелым.

Вышла в коридор и посмотрела на дверь в Лелькину комнату. Наверняка уснула. Лелька та еще соня.

Может, не стоит будить? Позвонит к обеду и все объяснит. Нет, как-то тревожно.

Осторожно приоткрыла скрипучую дверь. Лелька лежала на боку, без простынки. Ну да, укрываться в такую жару! Огромное пузо с вывороченным пупком, темные реки вен, потемневшие, огромные соски. Худые, разбросанные в стороны руки – некрасивые, кривоватые, похожие на птичьи лапки пальцы. Тощие, словно палки, ноги с вывороченными острыми коленками.

Как же Лельке не повезло. И при такой красавице-матери и королеве бабке Леокадии.

Громко вздохнув, Юля тихо шепнула:

– Лель, ты спишь?

Увидела, как та дернула тощей ногой. Услышала всхлип.

– Я не сплю.

Юля села на край кровати и взяла ее за руку. Рука, как ни странно, была очень холодной, почти ледяной.

– Лель, – прошептала Юля, – прости, но я ухожу. Я не могу здесь оставаться. Надеюсь, ты понимаешь.

Лелька молчала. Юля чувствовала, как напряглась, окаменела ее спина.

– Ты прости меня, а? – повторила она. – Я понимаю, тебе тяжело. Но, Лель, я не могу, понимаешь? Мне здесь трудно дышать. Да и за вещами он наверняка вернется. А встретиться с ним… Нет, не смогу. Просто не выдержу.

Лелька ничего не ответила.

– Да и потом, – судорожно вздохнула Юля, – видеть мою зареванную морду – вряд ли это то, что тебе сейчас нужно. Ты должна смотреть на красивое и думать о хорошем…

Лелька всхлипнула и, не поворачиваясь, проговорила:

– Я все понимаю. Не думай обо мне, думай о себе. Как тебе проще.

– Проще, – усмехнувшись, повторила Юля. – Мне теперь проще никак. Но я выдержу, не сомневайся. Я все переживу.

– Я это знаю, – тихо ответила Лелька. – И не сомневаюсь. Только не пропадай, а?

Юля громко вздохнула.

– О чем ты! Буду звонить. Каждый день. А если начнется, ты тут же дай знать! Слышишь, Лелька? Тут же, я сразу приеду.

Она погладила Лельку по спине. Та дернулась и застыла.

Услышав стук входной двери, Лелька подумала с облегчением: «Какое счастье, что она ушла! Иначе я бы не выдержала смотреть ей в глаза и видеть, как она мучается, как страдает. Как умирает от тоски и любви. Как все еще ждет его и надеется. Я бы не выдержала – это она, Юлька, сильная. А я так, бесхарактерная слабачка! Не выдержала бы и все рассказала. Ой, не дай бог! Как хорошо, что Юлька ушла!»

Мамы не было дома – уже хорошо. Войдя в квартиру и вдохнув родные запахи, Юля почувствовала, что ей стало полегче.

Как хорошо дома. Как-то спокойно. Правда еще предстоит объяснение с мамой. Ну ладно, и это переживем. Что разговор с мамой по сравнению с тем, что в ее жизни случилось.

Юля пошла к себе в комнату, разобрала и повесила в шкаф вещи, вернулась на кухню и открыла холодильник. Конечно, был полный обед: щи, макароны по-флотски, даже кисель – густой, темно-бордовый, наверняка из смородины. «Я хочу есть, – с удивлением подумала она. – Ничего себе, а? У меня случилось такое, а я хочу есть! Меня практически нет, а я глотаю слюну, глядя на миску с макаронами. Мне хочется свежих горячих щей со сметаной и густого, сладкого киселя. Я чудовище? Монстр без сердца, если думаю о еде?»

Она поставила на плиту кастрюльку со щами. По кухне поплыл аппетитный запах. Налила их до краев в любимую тарелку с зелеными горохами по ободку, плюхнула ложку сметаны и поднесла ложку ко рту. Осторожно попробовала губами. Проглотила. И через пару секунд ложку бросила.

Не могу. Противно. Тошнит. И дело тут не в щах – мама готовит прекрасно. Осторожно отпила киселя – то же самое. Не глоталось. Выплюнула в раковину – противно, а кисель она обожала.

Выходит, не монстр и не чудовище.

На ватных ногах добралась до постели и рухнула. Спать, спать. Спать. Такой день, такой вечер, такая ночь. Как она все это выдержала? Понятно, человек существо сильное, подчас сильнее зверя – выдерживает такое, о чем и подумать страшно. А лучше и не думать. Ах, если бы можно было не думать! Вычеркнуть, забыть, начать заново, словно той жизни не было вовсе. Но разве такое бывает?

Проснулась она к вечеру, когда за окном было темно. Спала – уже счастье!

За окном качала ветвями и шелестела листьями огромная липа, разросшаяся до четвертого этажа. Соседи постоянно спорили – спилить или оставить. Кого-то устраивала тень и шелест листвы, а кто-то боялся, что по дереву легко взберется воришка. Да и тень не всегда хорошо – в серой Москве мало солнца.

Но, пока шли споры, липа стояла. Юля ее обожала. Хотя в детстве боялась – просыпаясь по ночам от стука и царапания веток по оконному стеклу. Ей казалось, что злая волшебница Бастинда тянет к ней костлявые и жадные руки. Теперь, в жару, старая липа спасала.

Дверь открылась, и на пороге возникла мама. Стоя в дверном проеме, она изучающе разглядывала дочь.

– Ужинать будешь? Как я поняла, ты не обедала.