Свадеб у нас не будет. Мы с Глебом к бумажкам равнодушны, Димыч с Наташей тоже по-современному. Тася тасует свою колоду и притом цветет тонкой благородной красотой. Георгий Алексеич зовет ее Златовлаской. Дает абсолютную гарантию, что к ней ничто грубое не пристанет.

У меня перед глазами золотые волосы. Соскочил не то на одно, не то на два поколенья вниз. Разложить нашу компанию по полочкам не удается. Гожусь в деды Витьке, Димычу и двум девушкам. Глебу с Женей – в отцы. Зинаиде Кирилловне никак не довожусь. Разве что сыном, если она и есть Россия, к чему все более склоняюсь. Собаке Авке прихожусь терпеливым собратом. Выпал из своего возраста, выполз из старой кожи. Вписался в мир компьютеров, мобильников и заокеанских рейсов. Зеленые горы, золотые волосы, оранжевая Ирландия. Мои цветные сны. Мои девять жизней.

На стене стандартные портреты математиков в черно-бежевых тонах. Глаза печальны – видели пределы, поставленные человеческому разуму. Из контекста не вырваться. На что еще, кроме умственных спекуляций, годен сын преподавательницы политэкономии МГУ? Ты получил, мой сын, все то, чем я владела, даже больше. По мере того, как меловая пыль въедалась в легкие Кунцова, лицо его приобретало застывшее на портретах выраженье, но с примесью легкой фальши. С верхних рядов аудитории, кажется, катится звонкое эхо. Там гнездится ходячий контраст на двух ногах ко вполне упорядоченной природе Кунцова. Голопузые девчонки с бумажными стаканчиками кофе – в его очках туда не видно, а то живо разогнал бы – и парни с простодушными рожами. Кунцов вымученно улыбается в расплывчатую пустоту. Ищет любви, сам ее не питая. Позарез нуждается, не будучи в силах вытерпеть холод мирового пространства. Звонок – отмучились, ушли. Отучатся, уйдут, не полюбив его, не оставив следа. Сидит, пишет на себя характеристику – ему перезаключать контракт на заведыванье кафедрой, контракт с дьяволом. Наверху легче, чем внизу, как при советской власти, так и теперь. Жаль, нельзя заставить дышать за себя – его затрудненное дыханье подымается к бесконечно далекому потолку. Из неплотно закрытых окон в плоской крыше капает, на лестнице полные ведра и набухшие весенней водой тряпки. После и вовсе распахивается застекленная, с рассохшейся резиною дверца люка. Оттуда склоняется голова, звучит вопрос: Вы из высшей школы? Да, на автомате отвечает Кунцов. Тут же некая сила его подхватывает – и привет. Забежавшая забрать рюкзачок девчонка реагирует нормально: наконец-то черт унес.

На черта обладатель прозвучавшего свыше голоса похож с большой натяжкой. Молодой, бледный, чересчур серьезный, с волосами, забранными сзади резинкою. Вроде бы студент Илларионов, но как бы и не совсем. Разглядывает Кунцова с сомненьем, затем заявляет – простите, ошибка – и тянется к захлопнутой было раме. Еще пара секунд – отправит его вниз, под радостные клики уже собирающихся слушателей с другого потока. На контакт с Кунцовым вышли по ошибке. Все оставшиеся годы, и без того паршивые, будут дополнительно отравлены воспоминаньем о мгновениях, когда могло повернуться иначе. Если бы он не сделался преждевременно сед как лунь от неестественной жизни, сейчас поседел бы за один миг.

На крыше разлагался оттаявший труп вороны, парило, было пасмурно и казалось – все каналы туда перекрыты. Кунцов упал на колени, тут же промокшие, и возопил к своему собеседнику: «Илларионов!» – «Ильдефонс», – поправил Дух с идеальной пропорцией твердости и мягкости в голосе. «Ильдефонс, – повторил сбитый с толку Кунцов, я всегда знал, что рядом есть нечто, не желающее нам показаться». – «А зачем тогда пакостил? зачем подличал? лизал задницы?» – безжалостно застучали в голове безмолвные вопросы Духа. «Возьми меня в Высшую школу, о Дух, – взмолился Кунцов, я больше не буду». – «Так и так не будешь», – снова мелькнуло в мозгу. Ворона собралась по кусочкам, каркнула мужественным голосом NEVERMORЕ и улетела. «О Господи, – замысловато подумал Кунцов, – ведь он решил не опускать меня на стол, покрытый кашицей мокрого мела… я должен расплачиваться за то, что похож… на кого? на Лейбница, кажется». Отчаянье придало ему сил. Встал, отряхнул колени от прилипших остатков снега – будь что будет. И тут Дух сказал уже вслух, возвращаясь к прежней вежливости: «Вас зачислили… сейчас запрашивал… получил добро». Кого запрашивал? каким путем? Кунцов был слишком счастлив, чтоб заниматься выяснениями.

Собственно, зачисленье Кунцова было актом великодушия со стороны Администрации. Допущена ошибка, надо за нее отвечать. И этот неожиданный приступ чувства собственного достоинства у абитуриента помог. Конечно, долгие мученья с совершенно неподходящим материалом… но – noblesse oblige. О Фауст, что ты познал за три четверти жизни своей? Слабых способностей муку, усилия свыше меры? О гений самоограниченья, что видел ты на веку? Можешь сказать, как ложится спать наполненный птицами лес?

На даче в Удельной лес медленно укладывался спать, потому что солнце село за него час назад. Был обычный день, вернее, вечер – без отца. От опушки отделилась женщина и очень медленно прошла вдоль забора. В черновом варианте семилетний Витя Кунцов под лампой не поднял головы: высунув язык, выводил прописи – иногда усердие превозмогает и рассудок. Теперь, когда время вернулось вспять, вскинулся и подошел к калитке. Отворотивши лицо, незнакомка подала мальчику неприметный знак – завороженный, вышел на пустынную улицу. Похожа на его мать, только седая. Назавтра Витю спешно увезли в Москву. Дорогой он твердил про себя, боясь забыть: Б-2-47-30… Б-2-47-30… Нелюбо – не слушай: все наши прошли Высшую школу в лагерях, оттуда и учители. Царствует донос – значит, побеждает естественный отбор наоборот. Побеждает зависть, однако не до конца.

Нет, все-таки побеждает. Бабушка Тамара Николавна у себя в коммуналке мучается нажитыми в зоне болезнями и все не может вылезти встретиться с Витей на Калужской площади. Потом тихо помирает, и только считанные фразы по телефону – урывками – остаются от нее. В Высшей школе певческий ферейн ангелов поет Agnus dei, а тут отец, приехавший на майские из Арзамаса, кричит по персональному проводу: засажу! интеллигенция сраная! я вас научу свободу любить! Мимо ворот в сумерках проходит не горбясь женская тень, и в прежнюю колею велосипедному колесу уж не соскользнуть. Бабушка все еще жива, она ждет Витю возле метро. Идут вдвоем во дворы, на задах парка Горького. Сидят на мокрой скамье, подложивши Витин портфель – там ничего не раздавится – и мешок с тапочками. Долго, долго говорят.

Ильдефонс в Высшей школе на пятом курсе, уже лет пятнадцать, у них там все по-своему. Много чего умеет, летать – плевое дело. И Кунцов-сын тоже на пятом курсе физфака МГУ, сейчас они с Ильдефонсом смотрятся как ровесники. Кунцов-отец сжег горло в результате патологической любви к неразбавленному спирту, его свистящий шепот страшней крика. Витю берут в аспирантуру – зависимых людей у отца хватает. Но, согласно отцовской воле – на математическую физику. Что такое лучевая болезнь, в этой семье хорошо понимают.

У Ильдефонса несколько голубоватая внешность и прескверная манера играть в гляделки. Кунцов вообще не выносит пристального взгляда, а уж Ильдефонсова в особенности. Его чистоплюйства, интонации осознанного превосходства. Не выносит до физической тошноты. О блаженстве безгрешных духов – расскажите вы ей. Ильдефонс упертый трудоголик, вот как был Кунцов в первом приближении. Теперь Кунцов вольнослушатель в школе стрекоз, а Ильдефонс пусть парится. Самоусовершенствованье само собой сделается, и не околачиванием по двадцать лет на каждой ступени, а уж как-нибудь иначе. Кунцов начал потихоньку третировать Ильдефонса, догадавшись, что тот обыкновенная шестерка и ничего не решает. Сидят вдвоем в Коломенском на холме, сзади шатровая церковь, внизу Южный речной порт, рядом мусорные темно-голубые цветочки вероники. Ильдефонс учит иврит, Кунцов щекочет ему ухо травинкой. Ильдефонс не заливается краскою по уши, но на щеках его проступают нежно-розовые пятна, как у фарфоровых алтарных ангелочков. Очень смешно на фоне его высокомерия.