От бабушки остались не только три или четыре разговора – очень красивый тембр голоса – а еще почерневшая дача по Северной дороге, завещанная Вите. Низкий дом с анфиладой продуваемых комнат – на полу две распоротые изношенные шубки. Незастекленная веранда с проваливающимся полом выходит в сад, он узловат и запущен. В будыльях крапивы гниет яблочная падалица. Кунцов с Ильдефонсом жили здесь вдвоем поздней осенью и собирались зимовать. Никак нельзя сказать, чтоб небесные светила для Кунцова во втором его пришествии стояли благоприятно, и этот приставленный к нему воспитатель был ни рыба ни мясо. Печка дымила, люди кругом оказались жесткими, грибы сомнительными – все нелегко, несладко, зато по-другому. Проясняющаяся даль за полем тоже чему-то учила, и в прежней жизни Кунцов на такую авантюру вообще не пошел бы. Среди недели ездил вести занятия по матанализу на первом курсе физфака, в порядке педагогической практики. На ранних поездах чувствовал себя изгоем среди спевшихся, спившихся рабочих. Те знали, на какой станции кто из друзей-алкашей сядет, и крепко держали места. Видеть родителей не хотелось. Защита должна и так состояться, без вмешательства отца – это уж забота руководителя. Теперь у Кунцова не было такого дальнего прицела, как в первоначальной редакции судьбы. Надевши резиновые сапоги устрашающего размера, шли оба-два, меся глину, к свинарнику за свинушками. Дорогу туда украли – зацепили за арматурные ушки и увезли в личное пользованье. Сорокалетняя соседка приезжала на машине в кожаном пальто и вышитых цветочками джинсах, бегала по грязи на высоких платформах. Кунцов стал ходить туда, через дорогу, пока Ильдефонс пытался читать Библию на древнееврейском. Неизвестно, как обстояло дело с Ильдефонсом, но Кунцов явно перешел на следующую ступень в Высшей школе – это было заметно по лицу и осанке. Когда у Ильдефонса устают глаза от алефов и бейсов, он поднимается к потолку и застывает там подобно воздушному шарику.

Женщину звали Вандой – ревнивый Ильдефонс прозвал ее Вандеей. Работала администратором в гостинице, принадлежала к «элите» и с простыми смертными не разговаривала. Витенька Кунцов, конечно, был автоматически принят в высшем обществе вплоть до особого распоряжения, то есть покуда состоял при Вандее, представлен всемогущему лысеющему Боре, мойщику посуды в шашлычной на обочине шоссе. Над цинковой ванной красовался вставленный в рамочку Борин диплом об окончании института тонкой химической технологии. У Вандеи шустро грели батареи, постель была сухой и теплой, натура щедрой. Зима ушла, не принеся Кунцову ни сумасшедшего счастья, ни большого разочарованья. Даже тогда, на генеральной репетиции жизни, единственный, плачевно закончившийся брак Кунцова значил больше. В воспитательницы чувств Вандея явно не годилась. Прагматична до кончиков ногтей – довольно длинных. Песенно-распевное желанье «Эх, кабы Волга матушка да вспять побежала, эх, кабы можно, братцы да жизнь начать сначала» даже если сбывается, не обязательно оправдывает ожидания.

В общем, настала весна, двадцать четвертая, считая со второго рожденья Виктора Кунцова, да еще пятьдесят шесть лет до того, выходит ни много ни мало восемьдесят. Эта, небось, была получше той, талой, с городским смогом и дохлой расползающейся вороной. Земля проснулась живая, и упорная трава сныть лезла сильными ростками. Клуб автомобилистов под предводительством умеющего химичить химика Бори выехал гуськом на Медведицу. Ванда сразу поехала без дураков, и Витеньке Кунцову весело было высовывать бездумную голову навстречу ветру. Ильдефонс куксился на зад нем сиденье, мучась перспективой непрекращающегося восхожденья. И вот уж на месте, всяк со своей бензиновой плиточкой, стоящие выше разжигания костров счастливые владельцы жигулей мешают элитное варево из дефицитных продуктов. Весенний лес готовится отойти ко сну, птицы перекликаются взволнованными голосами.

Витенька Кунцов медленно, но верно становился Виктором Кунцовым, не совсем таким, как пятьдесят шесть лет назад, но и не сильно отличающимся от прежнего. Для того, чтоб переломить тенденцию, влияния Ильдефонса явно не хватало – у этого духа была слабая энергетика. Существовало, если позволительно так сказать в данном случае, что-то еще, некое другое измеренье, иные сферы, но Виктору Кунцову они не открывались. Мелькнуло тогда, в семь лет, на даче вблизи лесной опушки – и не состоялось. Смешно думать, что написанье диссертации с применением методов теории функций комплексного переменного к изучению колебаний напряжения в электрических цепях могло занять человека, заглянувшего по ту сторону занавеса. Срочно требовалось еще одно чудо, ибо воскресенья вороны оказалось мало. Виктор Кунцов сидел промеж спящих польских палаток, жег костерок, самолично и самочинно. Чудо сформировалось у кромки ночного леса и пошло прямо на него.

Чего ждать от ночного леса? Мелисанды, не умеющей объяснить, откуда она взялась? Даль повыслала опять не такую уж молодую женщину, лет тридцати семи, если не больше. Видно, по второму кругу живучи, Кунцов был приговорен дважды наступить на одни и те же грабли. Женщина подошла к огню – не сказавши ни слова, села на бревно. Бревно как таковое было у одного Кунцова, у остальных только складные стулья. Подтащил его к Вандиной палатке, сырое и корявое, на нем отсиживался, отмалчивался среди совсем чужих пиров. Поздняя гостья поглядела на пламя – оно тут же полыхнуло стенкой, взлетело лентой к темному небу, осветило его в глубину. Высветились те миры, что раньше не впускали Кунцова – теперь наконец впустили. Ильдефонс проморгал краткое мгновенье, когда можно было. Лежал с открытыми глазами, формируя одно за другим числа Фибоначчи. Тесная тьма палатки накрыла его с головой. Так и остался на пятом курсе Высшей школы, далеко еще не выпускном.

Наутро уезжали, пять машин, не взявши с собой какую-то пришедшую к их палатке москвичку. Сказали – много багажа, тяжело. Раскладные столики, тенты и всё такое. Вернулись к обжитой стоянке в июле, уже на месяц. Произошли незначительные перемены: кто-то развелся, женился вновь. Только машина – одна на всю жизнь, и хлопоты по ее поддержанью жизнь заполняют. Катер у лысого Бори, весь день водные лыжи до посиненья. Кунцову еще надо мять – не дай бог помыть – собранную Вандеей чернику, мять деревянной ложкой и обязательно в деревянной миске. Ночью к издалека видному костру подойдет родственная всем стихиям женщина. Тогда налетит горячий ветер, пробежит рябь по воде и острая трава начнет расти из земли с явственно слышным шорохом. Как называли эту женщину там, в лесу, неизвестно, а вообще-то ее звали Валентиной, она работала в библиотеке иностранной литературы. На Медведице у нее был дом в отчаянно ветхом состоянии, в Москве же двухкомнатная квартира возле Велозаводского рынка. В маленькой, проходной поселился Ильдефонс с подзорной трубой, звездным глобусом и пахнущими пылью фолиантами. Дальнюю заняла неравная пара: старшая женщина, по прихоти высших сил наделенная всем, в чем было отказано ее младшему другу, и младший друг, прирожденный принц-консорт.

По лакированному глобусу семнадцатого века ходят медные заклепки звезд. В Высшей школе учат жить до упора, и уж коли целая жизнь ничему не научила, дадут довесок. Теперь лишь до Кунцова дошло, что можно радоваться совершенству другого человека – прежде в сходной ситуации он ощутил бы глухое бешенство. Сейчас готов часами глядеть, как встал, повернулся, рукой очертил сгусток таинственных жизненных сил без имени и названья. Имя имелось, но Кунцов в нем был не совсем уверен – то ли раньше было другим, то ли собиралось измениться. Оттого редко произносилось, а всё так, эпитетами. Может, боялся ошибиться, назвав Вандой? Но это слишком простое объясненье. Этой не-Ванде имя вовсе не подобало. Не звать же ее Бурей? Лучше никак не звать. Вообще-то она была специалисткой по англоязычной литературе, исследовательницей творчества Эдгара По. При ней у Кунцова шевелились волосы, его одолевал не забытый с повторного детства веселый страх. Когда Ильдефонс висел под потолком, обтирая макушкой старую побелку, Она коротким движением век спускала его вниз. У кого хватит сил заниматься любовью с такой женщиной? где бы это записать? У Кунцова хватало. Опущенный – на пол – Ильдефонс садился составлять бесконечный список кораблей, затонувших в Бермудском треугольнике: Конквистадор… Пилигрим… Святой Яков. За окном желтела листва, распространяя необъяснимое свеченье. Велозаводский рынок, пропахший маринованным чесноком, спал под осенним небом.