И вдруг наши с Гарманом отношения подошли к концу. Его терпение лопнуло. Он сказал, что за три года сделал для меня все, что мог, но все это было напрасно и не то, чего я ждала. Я убила его чувства ко мне, и продолжать в том же духе он не желал. Он не лукавил. Не представляю, как он держался так долго. Проблема заключалась в том, что я все еще была в него влюблена. Как раз это его выводило из себя — то, что я никогда по-настоящему не любила его, а только была влюблена. И он был прав.

После расставания Гарману осталась квартира в Лондоне, а мне — коттедж. Гарман попросил разрешения приезжать по выходным. Он хотел видеться с Дебби, и он любил «Тисовое дерево» — коттедж в самом деле был творением его рук. Конечно же, я согласилась и потом горько поплатилась за это.

Я жила одна всю неделю, пока дети были в школе, а по выходным ждала визитов Гармана. Когда он приезжал, он непременно спал со мной, чем еще сильнее запутывал ситуацию. В одни выходные, когда у меня гостила Филлис Джонс, мы с Гарманом поругались из-за коммунизма, и я так нахамила ему, что он ударил меня. Я поскользнулась и упала. Кровь была повсюду. Филлис пыталась уговорить меня не спать с ним, но ему всегда удавалось начать все сначала.

На Пасху я поехала в Париж в надежде забыть Гармана. Я не смогла. Когда я вернулась, он сообщил мне, что влюблен в молодую коммунистку по имени Пэдди, которая раньше работала в издательстве, слившимся с его издательским домом, и теперь служила делу партии. Она была очаровательна, и я первая вслух отметила это. Она смахивала на американку с ее вздернутым носом и аккуратной фигуркой. Я как-то раз застала ее в квартире Гармана, где они работали допоздна.

У Гармана была еще одна ярая последовательница, Грета. Она была влюблена в него, и когда я рассказала ей о Пэдди, чтобы прояснить ситуацию, она еще больше ударилась в политику и даже записалась в летнюю коммунистическую школу. Впрочем, этим она пыталась хоть как-то занять свою жизнь. Бедная женщина жила одна с тремя дочерями на холме с другой стороны Питерсфилда. Грета обожала мужское общество и возлагала в этом плане на летний лагерь последние надежды. Ее надежды сбылись: она подружилась с ранеными солдатами Интербригады и пригласила их восстанавливать силы у нее дома. Грета происходила из верхушки среднего класса и прожила своеобразную жизнь, став решительно declassée[31]. При первой встрече я подумала, что она вылитая героиня Дэвида Лоуренса. Тем не менее она стала моей близкой подругой, и когда Гарман отверг ее, я по-дружески ее утешала. Когда ее старшая дочь вышла замуж за водителя грузовика, Грета нисколько этому не противилась: она считала, что это наглядное отражение духа времени.

Гарману причинял душевные муки его новый роман, поскольку у Пэдди был муж. Их обоих настолько поглотило дело партии, что они как будто не имели права решать что-то в своей личной жизни. Гарман не хотел вмешиваться и разрушать их брак, а сама Пэдди не решалась уйти от мужа, который был намного ее старше и которого она редко видела. У них был ребенок, и они оба были из рабочего класса. Внезапно они уехали в заграничную миссию, оставив Гармана в печали.

Нам с Гарманом потребовалось шесть месяцев, чтобы положить конец нашим отношениям. Он продолжал приезжать ко мне в коттедж и спать со мной, и это было мучением. Меня затягивало в нашу прошлую жизнь, и я никак не могла начать все с чистого листа. Как-то раз мы даже попробовали снова жить вместе в Лондоне. Когда я приезжала в столицу, я обычно останавливалась у Филлис, но неожиданно Гарман пригласил меня к себе. Конечно, из этого ничего не вышло. Мы были уже слишком разными, чтобы жить вместе.

Единственное, что у нас оставалось общего, — это дети. Он обожал их, и именно они раньше держали нас вместе. Они отвечали ему взаимностью.

Летом Гарман поехал в Суонедж в летний коммунистический лагерь. Он хотел, чтобы я и дети поехали с ним. Я долго не могла решиться, но в конце концов согласилась. Мы могли бы прекрасно отдохнуть, если бы не наши разногласия. Я полюбила Дорсет с тех пор, как мы побывали там с Джоном. Гарман водил нас по красивым местам, мы купались и получали удовольствие от общества троих детей.

Гарман не находил себе места из-за Пэдди и беспокоился, что думает по поводу их связи Гарри Поллит. Я жестоко разыграла его и сказала, что это Гарри Поллит подослал меня к нему с целью поговорить с ним, и Гарман мне поверил. Самое странное, что через год Гарри Поллит действительно захотел увидеть меня; так что по сути я только поторопилась с датой.

Моя мать приехала тем летом в Европу в очень плохом состоянии, и, хотя я знала, что она перенесла несколько операций, для меня стало шоком, когда ее служанка сообщила мне, что ей осталось жить полгода. Я осталась с ней в Лондоне и позже летом приехала к ней в Париж.

Все силы, которые оставались у бедной женщины, она потратила на посещение Всемирной выставки, проходившей в Париже летом 1937 года. Она ей очень понравилась, и мы провели там несколько часов.

В то время я как-то раз сказала Эмили: «Мне кажется, моя жизнь кончена». Эмили ответила: «Если тебе так кажется, то может, так и есть».

Когда я осознала, что наша совместная жизнь с Гарманом закончена, я оказалась лишена всякого занятия — до этого пятнадцать лет я только и делала, что была чьей-то женой. Проблему решила моя подруга Пегги Уолдман, которая предложила мне открыть свое издательство или галерею искусств. Я сразу же отмела идею издательства, поскольку сочла ее слишком дорогостоящей. Откуда мне было знать, что очень скоро искусство отнимет у меня тысячи долларов.

На роль моего помощника напрашивался друг Эмили, Хамфри Дженнингс. Это был молодой художник-сюрреалист тридцати лет, а по совместительству фотограф, поэт и кинематографист. Он был бойким юношей, в котором бурлили идеи, но их изобилие мешало их воплощению в жизнь. В нем были задатки гениальности, а внешне он смахивал на Дональда Дака. Наше сотрудничество он начал с поиска помещения для галереи. Я принимала в процессе очень неопределенное участие: моя мать умирала, и я знала, что до ее смерти я не смогу принимать никаких решений. Я думала, что поеду к ней в Нью-Йорк на Рождество, последнее в ее жизни; вся затея с галереей для меня была не более чем забавой.

Хамфри приехал на выходные в Питерсфилд. Там была Эмили, и поскольку между ними на тот момент уже все закончилось, она предложила мне его, словно вещь, которая ей больше не нужна; я пошла в его комнату и поимела его, словно он в самом деле был вещью. У него были странные представления об удовольствиях этой жизни; одно из них, например, заключалось в том, чтобы провести выходные в яхт-клубе для миллионеров. Со мной ему не удалось реализовать эту амбицию — я была далека от подобных увеселений. Тем не менее он последовал за мной в Париж, где я вместе со своей матерью остановилась в отеле «Крийон». Когда он приехал, я сняла небольшую комнату в гостинице на левом берегу, обставленную помпезной наполеоновской мебелью.