— Что, — спрашиваю, — все хреново?

— Бывает, — говорит, — и хреновей, но довольно редко. Надо его срочно отсюда эвакуировать и в госпиталь, иначе загнется наш пилот в течение двадцати четырех часов. А у нас четыре часа на все про все, и оставаться здесь мы не можем по условиям поставленной перед нами задачи.

Я смотрю на него и вижу, что он не шутит.

— Задание-то учебное, — говорю. — А мужик спиной всерьез приложился. Может, все-таки в госпиталь его, а задание — потом?

— Не получится, — отвечает. — Бросать его здесь, мы, ясное дело, не будем, но и в госпиталь не потащим.

— С собой, что ли, возьмем? — Шибанов спрашивает.

Тут к нам Николаич присоединился. Он-то по деревьям ловко лазает, что твоя обезьяна. Легкий и цепкий — чего еще надо.

— Значит, так, — говорит командир. — Будь мы нормальной диверсионной группой, у нас было бы два варианта действий. Первый — вызвать помощь по рации, нарушая тем самым режим радиомолчания. Вероятнее всего, за пилотом бы прилетели, НО и нас после такой цыганочки с выходом немцы взяли бы за жабры очень быстро. Второй — облегчить раненому страдания и избежать его возможного попадания в плен.

— Это как? — спрашиваю. — Добить его, что ли?

Товарищ Жора смотрит на меня своими черными глазами, и у меня от этого взгляда натурально мороз по коже.

— Не забывайте, старшина, что раненый, возможно, находится в сознании и слышит нас. Так что выбирайте, пожалуйста, выражения.

И тут Николаич, светлая голова, вдруг как ляпнет:

— Но у нас же Катя есть! Может, она не только кровь умеет останавливать?

Командир поворачивается к нему и одобрительно кивает.

— Я не случайно сказал — будь мы нормальной диверсионной группой. Но мы группа необычная. У каждого из вас — ну, кроме Льва Николаевича — есть исключительные особенности. И забывать о них глупо. Старшина, думаете, я просто так приказал вам пристегнуться карабинами к поясу пилота?

Ну, я молчу. Не люблю я обсуждать эту тему. Хотя, если по правде, ребята, которых я на фронте из-под огня выносил, действительно живы оставались.

— Так что ждем Катерину, — подводит итог командир. — А дальше действуем в зависимости от того, сколько времени ей потребуется, чтобы вылечить нашего пилота.

А Катерина, как назло, задерживается. То есть она лезет, конечно, но так медленно, как будто вообще первый раз в жизни на дереве оказалась (так оно, кстати, и было — это уж она мне потом по секрету призналась). И мы ее все ждем, а пилот, как назло, начинает кровью харкать, и кажется, что промедли она еще чуточку, он прямо тут концы и отдаст.

Но вот спустилась, наконец, Катерина, и товарищ Жора ей всяких предисловий приказывает:

— Сержант Серебрякова, приступайте к выполнению обязанностей. Обследуйте раненого и примите все меры для его скорейшего лечения.

— Есть, — отвечает Катерина, — приступить к выполнению.

Повозилась с пилотом, приподняла ему голову, пульс пощупала, потом исподнее на нем задрала и говорит:

— Переверните его на живот.

Ну, мы с Николаичем осторожно так переворачиваем, а он как начнет криком кричать! Командир ему тут же какую-то тряпочку к носу — раз — и пилот сразу же затихает.

— Хлороформ, — поясняет товарищ Жора.

— У него очень сильный ушиб внутренних органов, — докладывает, между тем, Катерина. — Еще, видимо, трещина в пятом и шестом шейных позвонках. Ну, и сотрясение мозга, но это уже не так серьезно.

— Лечите, — приказывает командир. — И помните — времени у нас нет.

И начинает Катерина свое лечение. Да только не лечение это вовсе, а ворожба какая-то. Одну руку держит у пилота на шее, другой водит над спиной, как будто гладит. И лицо у нее при этом становится такое, как будто ей не двадцать лет, а все сорок.

Шибанов рот открыл, чтобы что-то спросить, но товарищ Жора сразу палец к губам — тишина! И стоим мы вокруг Катерины, смотрим беспомощно, как она над переломанным пилотом колдует, а вокруг тихо-тихо, только сосны в вышине скрипят да дятел вдалеке — тук-тук-тук, тук-тук-тук.

И проходит так десять минут, двадцать. А потом командир по часам своим пальцем щелкает — все, нету больше времени. И Катерину за плечо трогает — заканчивай, мол.

Она поднимается, а ее шатает, как пьяную. И глаза такие, словно она не спала трое суток.

— Все, — говорит, — товарищ Жером, я, что могла, сделала. Теперь все, что ему нужно — это воротник на шею и полный покой. Транспортировать его отсюда пока что крайне нежелательно.

— Жить будет? — спрашивает командир.

— Не только жить, — пытается улыбнуться Катерина, только плохо это у нее получается. — Уже через пару дней вернется в строй. А если бы я еще час с ним поработала — то и раньше.

— Старшина, — говорит мне Жора, — сооруди товарищу пилоту жесткий воротник из подручных средств.

Ну, это дело несложное. Взял ножик, нарезал бересты, в несколько слоев свернул — вот тебе и воротник.

Одели мы это сооружение пилоту нашему на шею. Командир дал ему понюхать какой-то гадости из тюбика — он очнулся.

— Слушайте меня, товарищ летчик, — говорит Жора. — Травмы ваши не опасны, если только вы ходить не будете и головой вертеть. Вот вам фляга с водой, вот сухпай, а вот пистолет с двумя обоймами, чтобы от диких зверей отстреливаться. Хотя никого, крупнее ежика, в этих лесах, по-моему, не встречается. Лежите, отдыхайте. Часов через шесть — семь мы вас заберем.

— Как не опасны, — цедит пилот сквозь зубы, — если я с такой высоты на спину упал? Вызовите помощь, или пристрелите меня здесь к чертовой матери!

— Отставить истерику, — командир ему отвечает. — Приказываю лежать и отдыхать. А если вы через два-три дня не будете снова летать, то можете считать меня лжецом и бесчестным человеком.

Короче, оставили мы пилота под сосной прохлаждаться, подкатили свои вещмешки, да и побежали вслед за Жорой в лес.

— А что, — спрашиваю, — планер-то наш так и останется на деревьях висеть?

— Да, — говорит, — у нас был билет в одну сторону. Обратно по-другому добираться будем.

Пробежались по лесу километров этак десять. Катерина совсем выдохлась — так-то она бегает будь здоров, а тут, видно, у нее все силы на лечение и ушли.

— Привал, — командует, наконец, Жора. Ну, нас дважды просить не надо — повалились в траву, как подрубленные.

Тут он достает из внутреннего кармана запечатанный сургучом пакет и смотрит на часы.

— Сейчас двенадцать ноль-ноль. Согласно полученному мной приказу, в это время я должен вскрыть пакет с подробным изложением нашего учебного задания.

Мы лежим, дышим. Не до задания нам.