Автобус подошел к конечной. Нас обступили одетые в традиционные наряды старушки с огромными корзинами — на лямках, как рюкзаки. Мы думали, какое-то представление, а оказалось, это шерпы — носильщики в горах. Бабушки-шерпы. Разрыв шаблона. Они показывают жестами: будет долгий подъем, давайте свои вещи, донесем вам! Мы мотаем головами: сами! И начинаем подниматься по тропе.

Ну, минут пятнадцать мы выдержали. Потом увидели лавочку, растеклись по ней и выхлебали всю воду, что была с собой. Жара ведь. Тут две бодрые старушки взяли нас в плен и с боем отобрали вещи. Ловко закинув их в корзины, они потопали вперед, приветливо оглядываясь и подавая знаки: догоняйте, молодняк.

Нет, поймите, этим старушкам было на вид далеко за семьдесят! Скрюченные, но жилистые, ежели чего — и нас с Витькой могли бы усадить в свои люльки за спиной.

Как хорошо идти налегке, с одними котами! Замечаешь хоть, что по сторонам.

А по сторонам неземные пейзажи. Называется это ярусным земледелием, а кажется, будто гребешком прошлись по поверхности холмов. Каждая горка распахана ступенчатыми полями, залитыми водой в ожидании рассады, и в них спокойно и величаво, будто так и надо, лежит небо со всеми облаками и птицами. Ни один метр земли не бездельничал. И ни один человек.

Навстречу нам попадались мужчины с бамбуковыми коро­мыслами на плечах, на которых покачивались неподъемные на вид корзины. Они спускались по бесконечным лестницам бегом, приноравливаясь к ритму раскачки груза.

А вот двое трудяг несут на таком гибком коромысле здоровенный камень — укрепляют русло бегущей вниз речки. Камень качается, и, чтобы не заносило, этим двоим нужно идти в ногу. Как думаете, что они для этого делают? Поют!

Беззубый старичок лет ста с лишком сидел на стульчике посреди огорода, дергал сорняки из грядки. Нечего отдыхать, когда все вкалывают. Наши провожатые со смехом позвали его — смотри, дескать, каких мы ведем. Он что-то прошамкал нам и замахал рукой — мол, вверх, идите скорее вверх.

Виктор

Мы еле поспевали за проворными старушками, а те привели нас к скромному деревянному отелю на самой верхотуре. Теперь мы смотрели на километры узорно распаханной земли сверху. Все блестело от воды. И вдруг я понял, зачем старик подгонял нас и почему бабушки-шерпы не отпустили в номер отдыхать: чтобы мы полюбовались закатом. Солнце стало розовым, потом малиновым, и весь купол неба с малиновыми разводами клубящихся, кипящих, как суп, облаков отразился в серебристых лентах залитых полей, покрывающих склоны. Поля бережно передавали друг другу солнечный шар, пока он не укатился за горизонт. Небо погасло, и вода разом потеряла цвет.

— Ух, — говорю. — Оно того стоило.

Маша молчала. Я глянул на нее — плачет. Не справилась с красотой. А может, другое что… Про Андрея, может.

Ну да, ну да.

Ёшка не отрываясь глядела на Машу, а я не стал смущать, не стал ничего говорить, пошел заносить вещи. Иногда человеку необходимо побыть одному.

Мася

Ёшка таращилась, и я глянул.

Что это? Я никогда не видел Машу такой… разобранной, не­скрепленной. Как будто на лоскутки ее разрывало. Если бы я сейчас оказался внутри ее головы, меня бы закрутило, как в стираль­ной машине, и переломало все косточки. К чему такие эмоции?

Ну не знаю. У нас, котов, все как-то проще. Полюбил — завоюй, отказала — другую полюбил.

— Ты слышал, как называется это место? — вдруг спросила Ёшка.

Хотя мы обмениваемся мыслями молча, а все равно было ясно, что говорит она шепотом.

— Лунцзи. Хребет дракона. А что?

Но я уже сам понял. Понял и испугался. Опять драконы? Я медленно оглянулся на витиевато бегущие по холмам ступени… Или ступени-позвонки? Длинно. Шерсть у меня поневоле встала дыбом на спине, хвост выгнулся аркой…

Но вокруг было тихо, раздавалось только мирное кваканье лягушек, рассевшихся по краям водяных полей, и, чтобы успокоиться, я решил поиграть. Напрыгиваю, значит, на ближайшую зеленую певунью с раздутыми щеками… Вернее, певца — это же у них песни любви, извините. Он от меня, снова прыгаю, хватаю его за перепончатую лапу — и вдруг нос к носу сталкиваюсь с коричневой, пупырчатой, лупоглазой особой, опасной даже с первого взгляда. Это уж точно барышня. Тетка. Смотрит на меня молча и не отходит. Чем дольше смотрит, тем сильнее не отходит. И вроде как постепенно увеличивается в размерах.

Почему я не убегаю? Почему не выпущу изо рта издергавшегося зеленого кавалера? Быстро увеличивается! Уже больше меня ростом! Я и заорать не могу — голос пропал, и рот занят. Только мысленно смог позвать:

— Ёшка! Сюда!

Не слышит, все внимание переключила на хозяйку. А эта растет. Уже с овчарку вымахала… Нет, больше. Сказать «с лошадь» язык не поворачивается, уж больно нехороша собой.

— На помощь, Ёшка! — снова позвал я, не открывая рта и не двигаясь.

— Тут я, — раздалось в голове.

— Прогони ее, пожалуйста! Что угодно тебе отдам! Половину ужина хочешь?

— Кого прогнать?

Она не видит!

— Жабищу!

Слышу, приближается неспешно, топ-топ по траве. И села передо мной, спокойная такая. Прямо в жабищу вошла и смотрит на меня сквозь нее! Жаба стала почти прозрачная, за ней просвечивали полосатые ступенчатые холмы.

— Откуда кого прогнать? — спрашивает.

Я зеленого выпустил наконец и заорал в голос:

— АААААА!

Получилось громко. Слышу, в гостинице на втором этаже открылось окно, и Витя спросил:

— Ты чего, Мася?

Тут страшилище оттолкнулось задними лапами и скакнуло. А ног у нее оказалось три, а не четыре.

— Ой, — Ёшка свалилась на бок и переместилась в воздухе метра на два вместе с ней. — Что такое?

— Ты в жабе!

Огромная, толстая, бородавчатая трехлапая гадина уносила Ёшку, беззвучно прыгая прочь. Она не касалась воды, не поднимала брызг, легко преодолевая поля и дворы многоярусной деревеньки. Отталкивалась от крыш, от лежащей внахлест глиняной черепицы.

Призрак держал путь на вершину соседнего холма. Костлявая полосатая кошка, что дремала на крыльце, собирая последнее тепло уходящего дня, вскочила на ноги, когда я роскошными прыжками пересек ее двор, и тут же снова легла. То ли кроме меня никто эту жабу не видит, то ли это у них тут привычное явление.

Жаль, не вся живность затерянной в холмах чумазой деревушки среагировала на меня с таким же философским спокойствием.

Я мчался следом за похитительницей, стараясь не ­потерять ее из виду. Жабища скакала напрямик, без разбору, а мне при­ходилось держаться тропы — не шлепать же вплавь по залитой пашне! Сложно перемещаться в этом непредсказуемом мире, до краев наполненном лежащей и бегущей водой, мокрой и скользкой глиной на склонах и шаткими камнями бесконечных ступенек.

Вот по этим-то ступеням за мной и припустила свора громо­гласных китайских собак. Какие же невыносимо резкие звуки издают глотки этих созданий. И как они неумны! Как беден их интеллект и словарный запас.

— Хамы! Хамы! Хамы! — на все голоса.

Я мог бы объясниться, мол, извините за вторжение, тут такое дело… Но, боюсь, не успею и рта открыть, как полетят от меня клочки. Ни красноречие, ни красота тут не помогут, только скорость. А у меня с этим не ахти. Хорошо, что не жалуют китайцы собак, всего-то три экземпляра набралось со всей округи, да и те довольно коротконогие, нескоростные.

Однако гавкучая компания все равно нагоняла. И тут я сообразил юркнуть под мостик и затаиться. Маша с Витей вечно смеялись над моей манерой прятаться, выставив предательски пышный хвост наружу, но в этот раз я втянул в укрытие все до последнего волоска. Преследователи пронеслись над моей головой, не сбавляя темпа.

От погони я избавился. Но заодно избавился и от тех, за кем гнался сам. Жабища вместе с Ёшкой испарились без следа. Сами попробуйте разглядеть в сгущающихся сумерках почти прозрачного призрака.

Хотя постойте-ка… Кажется, там, наверху, что-то мелькает. Уж