Он потребовал от меня отчета о моем прокураторстве, его дядя меня от этого освобождал; он явно был намерен наказать прокуратора Иудеи за мнимые нарушения из мести трибуну, который был врагом Германика, его отца. Кто-то позаботился о том, чтобы подсунуть Каю рапорты, которые я посылал на Германика. Ибо в первые месяцы своего пребывания у власти Кай, который позднее оскорбил богов и законы, бросая к себе в постель своих сестер, выставлял себя образцовым сыном и братом.

Он решил осудить меня, не разобравшись и не выслушав, основываясь лишь на обвинениях Ирода и Вителлия, а потому отказался меня принять. Я и слова не смог произнести в свою защиту: все мое состояние было конфисковано, я был обязан покинуть город и удалиться во Вьенну.

Жизнь изгнанников, заброшенных на необжитые скудные земли в варварских странах, невыносимо тягостна, чего нельзя сказать о моей жизни в городе Вьенне, в котором все дышало римским порядком.

Аллоброги даже прозвали свой город Римом галлов под тем предлогом, что при желании его можно считать построенным на семи холмах… Утверждать подобное — значит зайти слишком далеко. Тем не менее Вьенна — вполне пригодное для жизни место. Здешний храм Августа и Ливии не лишен величественности, есть цирк и театр. Что же касается дома на правом берегу Роны, в котором мы коротали дни, то он был прекрасно устроен, если не считать тех трудностей, которые я испытывал с его отоплением. Мне нравились даже мозаики, которые украшали атриум.

Думаю, при других обстоятельствах я мог бы жить во Вьенне вполне счастливо. Но обстоятельства отнюдь не благоприятствовали моей счастливой жизни.

Более десяти лет я провел в Иудее, и удаленность от Рима начинала меня сильно удручать. Поэтому я с радостью ожидал завершения своего прокураторства. И вот, едва возвратившись, был приговорен к новому изгнанию, конца которому не было видно. Опала коснулась всей семьи, и я не мог не задаваться вопросом, какое будущее уготовил для Авла. Я был лишен родового имения, моим детям нечего было унаследовать. Вилла в Кампанье, земли, унаследованные от матери, и те, что переданы Понтиями в Самниуме, прекрасный дом в Авентине — все это нам больше не принадлежало.

Наконец, по мере того как безумие Кая день ото дня возрастало, зная ненависть, которую он ко мне питает, я начал опасаться за свою жизнь, убежденный в том, что никто не заступится за меня в Риме, где разразился террор, более жестокий, чем при тирании Сеяна.

Когда я говорю, что опасался за свою жизнь, это вовсе не означает, что меня страшила смерть. Я никогда не поддавался такому малодушию. Не раз сталкиваясь с ней лицом к лицу, я не видел в этом ничего иного, кроме возможности освобождения и вечного покоя. Кай мог послать за моей головой палачей или потребовать, чтобы я вскрыл себе вены: я не боялся такой развязки.

Но мне не хотелось доставить такую радость Кесарю Калигуле. Мне не хотелось умереть вдали от Рима, оставив моего Авла перед лицом непереносимых трудностей. Наконец, и в первую очередь, меня терзала мысль о том, на кого я покину Прокулу. Легко ли было мне думать о ее одиночестве в чужом городе, без состояния, без семьи, без друзей и поддержки? Проще всего ждать смерти, когда никто в тебе не нуждается.

Больше, чем привязанность к этой жизни, меня держали любовь и долг. Ради близких я должен был бороться и принести себя в жертву. Именно ради них я решил выжить вопреки Калигуле.

Оказалось, что префект в Лугдуне некогда служил вместе со мной в Германии. Не будучи друзьями, мы с уважением относились друг к другу. Я понадеялся, что он вспомнит об этом, и попросил у него об одолжении: дать Авлу место офицера.

Мой старый товарищ не пренебрег моей просьбой. У меня были и другие поводы убедиться, что он остался человеком смелым, способным на благородные поступки, и это вопреки Каю, которого он имел несчастье поддерживать в течение многих месяцев в Лугдуне… И хотя моему сыну было всего шестнадцать лет, он дал ему чин трибуна-ангустиклава, как я и просил.

Я считал, что поступил правильно. Из трех моих мальчиков Авл единственный остался в живых, и хотя я знал о его склонности к учебе, мысль о том, что он не захочет оказаться на военной службе, меня даже не посещала. Служить Риму всегда было единственной заботой Понтиев, и эта служба подразумевает обязательное исправление военных должностей.

Авл был слишком молод для такой службы. Я это знал, и мое сердце не настолько очерствело, чтобы не содрогаться от того, какую ношу я взвалил на моего ребенка. В других обстоятельствах я предоставил бы ему отсрочку на четыре или пять лет, приставил бы к нему лучших учителей, обеспечил бы возможность совершенствоваться в греческом и философии, послал бы его на стажировку в Афины.

Возможно, тогда мне пристало набраться терпения и выждать… Возможно, мне не следовало так поспешно решать судьбу сына… Если бы у меня было время поразмышлять, я увидел бы, как он еще мал, как поглощен своими книгами и занятиями. Мне стоило дать ему время подрасти, обучиться и окрепнуть. Мне стоило послать его на год или на два в университет… Но я об этом даже не думал.

Я был убежден, что Кай решил покончить со мной и что он не позволит мне долго оставаться в живых. Если бы я погиб по распоряжению Кесаря, какие шансы на карьеру оставались бы у моего сына, последнего из Понтиев, у которого уже не было нашего фамильного состояния? Я надеялся поставить Авла на путь, какой мой собственный отец уготовил для меня.

Я забыл, как в детстве мне недоставало материнской любви. Возросший без заботливых рук Туллии, которую я погубил своим рождением, я окреп гораздо раньше, чем другие мальчики. Нежность Прокулы окружала нашего сына и ограждала его, препятствуя ему слишком рано открыть для себя жестокость жизни и мира. Она помешала ему научиться себя защищать. Я вытащил Авла на арену, не вооружив, в нелепой уверенности, почерпнутой из собственного опыта, что он сумеет выстоять в одиночку.

Я слепец, который всю жизнь пытался руководить другими…

Ни Прокула, ни Авл не протестовали. Я был уверен, что они одобряют мой план. Почему я должен был думать иначе? Я не принадлежу к тем отцам семейств, которые тиранствуют среди своих близких. Моя жена никогда не боялась давать мне советы, которые я всегда выслушивал и которым часто следовал. Лучшим тому доказательством служит то, что она вынудила меня одобрить брак Понтии, хотя это было для меня крайне неприятно. Я никогда не запрещал детям говорить со мной откровенно, не боясь моего гнева. Если бы Авл сказал мне хоть слово…

Но что бы я ему ответил, если бы сын поведал мне о своем желании учиться и отсутствии склонности к военной службе? Смог ли бы я отказать ему, глядя в глаза, в годичном курсе риторики в Августодуне, о котором, как я позднее узнал, он мечтал? Нет! Я попытался бы обсудить с ним это дело как мужчина с мужчиной; я постарался бы разъяснить ему наше положение и растолковать, почему я так поспешно снаряжаю его в путь и почему для него остается открытой только военная карьера. Если бы он понял, если бы он согласился, мне не пришлось бы потом сожалеть, что я не поговорил с ним о его будущем.