К несчастью, мне недоставало одной существенной детали, чтобы воздвигнуть монумент Риму и себе: денег. Другие прокураторы, патриции и богатеи, имеют возможность отыскивать средства в собственных сундуках. Мое личное состояние было слишком скромным, чтобы разбрасываться им. Но отказаться от проекта я не мог и упорно искал решения. Помог мне в этом Лукан.

Помимо податей, которыми Рим облагает покоренные народы и от которых освобождены только его граждане, закон обязывает иудеев каждый год жертвовать Храму сумму, пропорциональную их доходам, — на поддержание святых мест и духовенства. Любопытно, что эти средства собираются гораздо легче, чем наши подати…

Тит Цецилий посоветовал мне потребовать необходимую сумму у священников и присоединить ее к деньгам, находящимся в моем распоряжении. Разве это было нелогичным? Акведук, который я собирался построить, был бы полезен всем, не только римлянам. Конечно, узнав получше членов Синедриона, я понимал, что они не будут стремиться оказать мне подобную услугу; но это новое препятствие, вполне предвидимое, не могло меня остановить. Я больше не был послушным и внушаемым, ибо надо мной уже не висела угроза пожертвовать за свои действия жизнью и благополучием моей семьи. Смерть Сеяна освободила меня от страха, и теперь иудеи не могли, как прежде, оказывать на меня давление. Что же до их кредита, то они однажды уже использовали его, вынудив меня принять решение, с которым я был категорически не согласен.

Я решил поговорить о моем деле с Первосвященником. Как и ожидал, я наткнулся на грубый и решительный отказ. Я не пускался в разглагольствования и не пытался хитрить. Я не был купцом с каравана, торгующим на базарной площади. Я был римлянином, и никто не был вправе отвечать мне отказом. Мне были нужны эти деньги, и, не получив их полюбовно, мне оставалось их просто взять. Я дал Титу Цецилию сильный и хорошо вооруженный отряд и отправил его за той суммой, которую требовал.

Я знаю, с помощью каких аргументов Лукан достал деньги, которые я просил. Но я не жалею, что мне пришлось прибегнуть к грубости и принуждению, чтобы получить их. Ибо уже на следующей неделе я начал первые работы.

Когда меня отозвали в Рим, Вителлий, который с недавних пор правил Сирией, остановил строительство, которое было в полном разгаре. Сильно сомневаюсь, что сооружение акведука когда-либо будет возобновлено. И если Фортуна позволит, чтобы другой прокуратор продолжил мое дело с того места, где я вынужден был его оставить, и довел до успешного завершения, никто не вспомнит о той роли, которую играл в этом проекте я. Акведук Иудеи не будет создан благодаря мне, и вода, которая по нему потечет, никогда не будет именоваться Аква Понтия… Но это лишь одна из многочисленных неудач, составивших пунктирную линию моей жизни. Несмотря на все мои усилия, я не преуспел ни в чем из того, что пытался сделать. И у меня не будет права на тот единственный вид бессмертия, на который может претендовать римлянин.

Я мысленно возвращаюсь в ту счастливую пору, когда воины делали только первые удары мотыгами и заступами в известняковых горах Иудеи, когда по дну открытых траншей были проложены первые трубы. Сколько часов провел я, наблюдая за их работой, захваченный энтузиазмом, верша одно из тех дел, которое другим народам кажется неосуществимым и которое сыновья Волчицы всегда доводят до конца? Мы были горды, и мы чувствовали себя сильными — всей гордостью и всей силой Рима.

Ничто не препятствовало нашей работе, даже мятежи, которые спровоцировал мой отчаянный безбожник. При активном содействии Лукана я безжалостно их подавил. Арестованных зачинщиков я приговорил к каторжным работам на рудниках, в Сардинии. Охотно признаю, что подобный приговор не менее жесток, чем распятие на кресте, может быть, даже еще тяжелее. Зато он принесет больше пользы Риму, ведь для работы в штольнях нужны все новые люди, поскольку даже самые выносливые очень скоро лишаются сил и слепнут от пыли.

Ненависть, которую питали ко мне иудеи, все возрастала. Но мне не было до этого дела. Ведь и я стал питать отвращение к ним. То тяжелое предчувствие в первый вечер, когда, оказавшись у стен Иерусалима, я ощутил себя раздавленным, в конечном счете оправдалось: эти люди были более грубыми и черствыми, чем камни их крепости; более грубыми, чем скала, которая обнажается под тонким покровом их безводной земли. И если у меня оставалась тень сомнения, одно грустное зрелище окончательно утвердило меня в моем мнении.

Это произошло через три года после смерти Галилеянина. Обычно не требуется столь длительного времени, чтобы затянулись самые тяжелые раны сердца, и можно набросить вуаль забвения на память о людях, которые были особенно близки. Но Иисус бар Иосиф не был забыт. С каждым днем у него появлялись все новые ученики.

Я ничуть не был удивлен этим обстоятельством, ибо мне самому так и не удалось избавиться от угрызений совести. Я был бы рад никогда больше не вспоминать о нем, но Галилеянин не оставлял меня.

Я уразумел множество вещей, но кое-что оставалось для меня непонятным. Прежде всего — возвращение его спутников, этой горстки несчастных трусов, которые в тот вечер, когда схватили их Учителя, разлетелись, как напуганные воробьи… Теперь они бесстрашно проповедовали в общественных местах, несмотря на меры, предпринятые против них Синедрионом.

Я был неспособен объяснить, в чем заключались противоречия учеников и членов Синедриона, ибо не мог вникнуть в их религиозные споры и распри. Флавий разбирался во всем этом не больше моего, поскольку, хотя и был посвящен в учение Иисуса бар Иосифа, плохо знал иудейскую доктрину. Говоря в двух словах и если я правильно понял, вот в чем суть дела: наподобие галльских друидов, ученики Галилеянина уверовали, что Учитель был не плотником из Назарета или даже Христом, то есть Помазанником, царем Израиля, избранным Ягве, но самим Сыном Ягве. Одним словом, они утверждали, что Иисус бар Иосиф был богом, и именно это послужило основанием для приговора Синедриона, по убеждению членов которого это было непростительным богохульством.

Их споры затянулись, и если первое время они не переходили границ философской дискуссии, то вскоре приняли совсем иной, гораздо более опасный вид. Синедрион пользовался религиозным авторитетом, и он никогда не стеснялся в средствах, защищая свои взгляды. Учеников Христа стали хватать, сажать на какое-то время в тюрьму, прогонять сквозь строй. Однако выяснилось, что насилие, вместо того чтобы запугать, подталкивает их к тому, чтобы еще более истово распространять свою веру. Проповеди, первоначально не выходившие за пределы Иерусалима, начали привлекать паломников, иудеев диаспоры, приходивших в святой город по случаю праздников.

В их числе был молодой грек из Малой Азии по имени Стефан. Не знаю, как Флавий познакомился и сблизился с ним. У меня был случай с ним встретиться. Стефан не говорил со мной о Галилеянине, но мы долго обсуждали с ним представления Платона о душе, и если этот малый меня не убедил, то не из недостатка таланта и аргументов. Ибо он был весьма опасным ритором и обладал разносторонней и высокой культурой.

Стефан верил, что Иисус бар Иосиф был Спасителем народов и Сыном Ягве. Это новое учение он проповедовал в синагоге, где собирались грекоязычные иудеи. Он говорил с пылкостью, хорошо знал священные тексты и толковал их как пророчества о божественности Галилеянина. И вскоре фарисеи сочли его речи подозрительными.