на самом краю земли. Несчастные и благополучные эмигранты в Лос-Анджелесе, тяжелые, как свинец, волны Тихого океана на Лагуна-Бич, сумасшедшая горная дорога, когда она потеряла хайвэй после Семи Дубов, дурацкий и прекрасный Диснейленд, ледяной ветер Чикаго, плач Симы: «Мы погибли, мы все здесь погибли», парти самодовольных маленьких богачей, не знающих, кто такой Рильке, портрет Матадора Пикассо — лучшая картина в мире, смерч в Лоуренсе… В ее чемодане лежала найденная в мотеле шелковая ночная рубашка с ее инициалами! Она покидала свою страну — США. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек… — вертелось в голове, — с деньгами». Выходило похоже на студенческую песню про кузнечика, где в конце каждого куплета было: «…коленками назад». А тут надо было добавлять: «с деньгами». А если их мало, можно сидеть на месте в каком-нибудь Нашвилле или Лоуренсе, заниматься хорошим простым делом… Но она улетала, улетала, зная, что никогда не сможет вернуться назад.

Вот о чем думала Ирина, опираясь на desk[9] чернокожего служащего, и потому не расслышала его просьбу снять огромные черные очки «от Тиффани».

— Очки? Пожалуйста, — улыбка.

Этому она научилась здесь быстро. Не улыбаются в Нью-Йорке, а во всех остальных местах неулыбающиеся выглядят душевнобольными.

— Спасибо.

Штемпелем, похожим на почтовый, только механизированным — на пружине, он отбил в ее паспорте красный многогранник.

— Счастливого путешествия!

Ее компания — Ти-ви-эй. Все очень просто. Встать в недлинную очередь в коридорчике из канатов, укрепленных на надраенных под бронзу столбиках. Дальше все сделают за тебя. Почему-то казалось, что фотографируют. В профиль, анфас, еще в профиль, чемодан, руку, положившую билет на стойку. Не было ни вспышек магния, ни щелканья камер, но вот взяла фирменный конверт с посадочным талоном — раз, поставила чемодан на весы — два, двинулась к своему гэйту[10] — три, обернулась — четыре… Она сходит с ума. Это ясно. За прозрачной стеклянной стеной вышел из «лимо» человек в твидовом пиджаке, белый плащ свисает с локтя почти до земли, седые волосы, огромные черные очки.

Леня!

— Извините.

Она мешала кому-то пройти, посторонилась. Прошел некто. За стеклянной стеной никого не было. Разве можно обо всем этом рассказать кремовато-розовой, как ванила-айс, Патриции?

А вот о Берлинском ЗОО, где огромные обезьяны дремлют, натянув на головы по-старушечьи мешки из рогожи, где в темных, освещенных инфракрасным светом стеклянных клетках можно увидеть жизнь невиданных и неведомых ночных существ, где бегемот пил тридцать шесть минут, рассказать можно. О тишине Целендорфа и Далема, о блеске Курфюрстен-дамн, о маленьком парке возле Месселынтрассе, где она сняла квартиру, о Брюкен-музее, о галерее старых мастеров, где ни одного человека по утрам и служители зорко следят за каждым твоим шагом. О запахе молока и навоза в Далемдорфе, в пятнадцати минутах езды до центра, о русском ресторане где-то возле Кантштрассе, где официанты наглы, посетители шумны, а еда не первой свежести. Об унылой восточной части города и пустыре на месте разрушенной стены. И конечно, о Володе.

Она набрела на него случайно. Просто однажды доехала до конечной остановки под названием Тегель.

Неподалеку от станции, как сообщал путеводитель, расположен замок Гумбольдтов «Тегель». Решила ознакомиться. Все равно заняться нечем. О работе в Германии и думать нечего. Все занято турками, югославами, поляками, да еще зидлеры из Страны Советов повалили валом. Строгости необычайные. Похоже, что они начинают жалеть, что объединились, и на улицах скоро, как в добрые старые времена, будут облавы.

Ей не страшно. Паспорт, туалеты от Богнера, но она не знает, сколько осталось, не считает, сколько потрачено. Какой смысл считать?

Так вот Тегель. Она перепутала номер автобуса и приехала в настоящий лес. Правда, с одной стороны были одноэтажные деревенские дома, но по другую — настоящий лес. Винкель-вальд. Она сошла вместе с какой-то милой теткой и недоуменно озиралась, отыскивая остановку в обратном направлении — к метро.

— Вы, наверное, к господину Линденбергу? — спросила любезная тетка, истолковав по-своему замешательство Ирины. — Это туда. Видите, где стрелочка.

Действительно, деревянная дощечка в виде стрелы с выжженной надписью «Линденберг» указывала влево.

— Я провожу вас. К господину Линденбергу приезжают со всего мира, и даже принцесса Баварская, — хвалилась тетка соседом. — Он истинный праведник, истинный и очень хороший врач. Неимущих лечит бесплатно. К нему приезжают и знаменитые артисты. Даже Роми Шнайдер приезжала, но он ей помочь не смог, потому что она жила в Париже. А в Париже безнадежно вести здоровую, нормальную жизнь. Бедняжка Зисси. Я так люблю фильмы, где она еще девочка. Это и моя юность тоже. Вон видите белый домик — это господина Линденберга.

В этом городе не было ни одной живой души, с кем можно перемолвиться. Пускай это будет психиатр. В конце концов она действительно нуждается в помощи психиатра. Но помощь возможна только при полной искренности. А о какой искренности тут могла идти речь.

Он сразу понял, что она русская. Ее немецкий и английский были совсем неплохи, ее туалет соответствовал высокому стандарту буржуазности, но он сразу понял, что она не француженка, не испанка и даже не чешка, она — из Совдепии.

Сидя в своем кресле на колесах, он вглядывался в Ирину увеличенными толстыми стеклами очков огромными глазами. Не задал ни одного неловкого для нее вопроса и при этом умудрился расспросить о детстве, о замужествах, о работе. Она мучилась незнанием того, как длителен должен быть визит и удобно ли удвоить, утроить его временную протяженность, заплатив соответственно.

— Ради бога, не думайте о деньгах и о времени, — сказал старик, — мы потом со всем этим разберемся. А сейчас будем пить чай.

Тихая бледная полька принесла серебряное блюдо с удивительно вкусными мазурками, и он все подвигал к ней блюдо.

Неожиданно перешел на русский:

— У нас в Калужской губернии было два имения — «Красное село» и «Новая деревня», а в Москве мы жили в Староги-рееве, рядом с Кусково…

Ирина замерла.

— …но в семнадцатом году с Запада хлынула армия дезертё-ров, и они проходили как саранча и все сжигали…

Патриция могла слушать о нем бесконечно.

Ирина рассказала о беленом домике в Винкельвальде, домике, построенном в сорок пятом из картонных коробок из-под американского яичного порошка. О чудесных вышивках, сделанных руками хозяина, о маленьких портретах предков на книжных полках.

У сестры Владимира хранится ладанка — та, что дал Сергий Радонежский Дмитрию Донскому, благословляя на Куликовскую битву. Володя был из древнего русского рода Челищевых, это с его пращуром поменялся ладанками и одеждой перед битвой Дмитрий