Донской. Патриция была образованной девочкой, училась в Сорбонне, и для нее Куликовская битва рифмовалась с Жакерией, с Орлеанской девой.

Ирина вспоминала все новые и новые подробности их встреч и разговоров. Патриция задавала толковые вопросы; узнав, что Челищевы прямые потомки Рюриковичей, она взялась за какую-то книгу под названием «Лебединый путь». В книге рассказывалось о викингах и норманнах, или, как называла их Патриция, «норсменах».

На один вопрос не смогла бы ответить Ирина: как случилось, что они стали с Владимиром друзьями. Но Патриция и не спрашивала, для нее этот факт представлялся само собой разумеющимся. Изначальным.

Ирина вспоминала осенний вечер, узкие деревенские улочки, жгут листья, провинциальная тишина. Тишина, если не обращать внимания на притулившиеся к краям узеньких тротуаров «фольксвагены» и «мазды», — совсем окраинно-мелитопольская.

Она раздобыла на толкучке у Бранденбургских ворот, где продавали все: от новенькой полковничьей шинели советского воина до простреленной шапки моджахеда — два берестяных туеска. Продавала эти сувениры, некогда заваливавшие магазин на Кутузовском, толстая русская тетка. Судя по обтрепанному московскому пальто с неизменным норковым воротником, пришлось ей в эмиграции туго. К изумлению тетки, роскошная немецкая дама, увидев на донышке туеска уродливую фабричную наклейку, удовлетворенно хмыкнула и купила оба разом. Туески производила какая-то калужская артель, и Ирина подумала, что Владимира это удивит, позабавит, может, напомнит детство.

Она уже привыкла к его милым «Ой!» и «Ай!», выражающим и радость, и удивление, и гнев.

В этом девяностолетием старце, искалеченном в фашистском концлагере, детство проступало не только в этих «Ой» и «Ай», но во всем уюте облика, в готовности к смеху, в радости от любого подарка и готовности одаривать. «Так вот она какая, русская аристократия!» — часто думала Ирина, слушая его рассказы, разглядывая его большое лицо с полными губами, сдлин-ными прямыми седыми волосами, немного женское — анфас и исполненное благородной мужской силы в профиль. Сиделка, кухарка, друг, нежная командирша Эльжбета как-то сказала: «А вы с папой Владимиром схожи на личико».

В этот вечер говорили о его работе.

— Я написал около сорока книг. Этого хватит. Последняя лежит в издательстве уже второй год.

— Почему?

— Бог мой! Может быть, ждут, пока помру, потом будет больше денег. Кушайте же, милая. Я сегодня читал газеты. Никак не пойму — огромная земля, и раньше все было… До того доработались коммунисты. Мне жаль Горбачева, потому что он с доброй волей подходит ко всему этому. Но люди у вас перестали соображать. Много погибло. Их укокошили. А вот мошенников у вас довольно. Ой! Но кто знает, что из этого будет… До Оптиной пустыни от Красного Села лошадьми было два часа. Там жили старцы.

У него была какая-то странная вера. Ирина стеснялась спросить, что означают знаки под притолоками и медальон желтого металла на груди.

Этот человек пережил крушение дома, разлуку с отцом, который остался в Москве в двадцатом, а ему велел уезжать с матерью и отчимом Карлушей Линденбергом. Карлушу поминал с мальчишеским смешком, Ирина уже знала, что Карлуша был злым и вредным. Владимир пережил измены, предательства, гибель любимой женщины, муки его были порой невыносимы. Ирина замечала вдруг испарину на лбу, речь его замедлялась. Она выходила вон, звенел колокольчик, и появлялась Эльжбета с лотком, «нагруженным» ампулой и шприцем. Прощаясь, он крепко прижимал щепоть к ее лбу. А в тот вечер сказал:

— Погодите. Пойдите в кабинет, там на столе письма. Почитайте их, пока я чуть-чуть передохну.

Ирина читала письмо графини Бобринской из штата Массачусетс. Графиня, дальняя родственница Володи, просила его написать письмо ее коту Тому и объяснить ему, что она скоро умрет и Тому будет худо. Поэтому, когда приедет ее племянник из Бостона, Том должен переместиться в его машину вместе со своими мисочками и любимой подушкой. В семье племянника много детей, и Тому будет гораздо веселее, чем с ней, старухой. А так его заберут соседи или в кошачий питомник.

— Мы с ней очень дружим, — сказал Володя, когда Эльжбета разрешила ей вернуться к нему. — И я, конечно, напишу Тому, он меня знает, я часто пишу ему, и, надеюсь, послушает моего совета. А вот ужасная вещь с теми собаками, что стену охраняли, ужасная вещь. Их продали в Испанию для медицинских экспериментов, больше они ни на что не годились. Кажется, у вашего писателя есть хорошая повесть о такой собаке?

— Да. «Верный Руслан».

— Так о чем я… Ай! Глупый старик. Я ведь приготовил для вас рекомендательные письма в Стокгольм, в Лондон, в Бретань.

Ирина замерла.

— В Стокгольме пустует квартира моего ученика. Он монах и почти весь год работает в Сомали — гуманитарная помощь, в Лондоне — наследница Кочубеев, работает у матери Терезы, немного глуповата, как все Кочубеи, но человек добрейший. А в Бретани — месье Фюмиз, он был послом во многих славянских странах, у него замок, место вам найдется.

— Вам кажется, что мне понадобится место?

— Да. И уже очень скоро. В детстве я непонятно почему сделал ужасную вещь. Из любопытства. Я пожелал смерти жалкому чиновнику, уцепившемуся за поручень вагона. Поезд набирал скорость, и я, маленький мерзавец, повторял про себя: «Отпусти, отпусти руку». И он отпустил. Не стану рассказывать, что я увидел и что почувствовал. Это только мое, на всю жизнь. Но умение угадывать, когда надо вскочить в вагон, осталось. Вам надо вскочить в вагон. В следующий.

Этого разговора она, конечно, Патриции не пересказала. Не рассказала и другого. Возвращаясь от Володи, она решила добираться эсбаном[11] номер три домой. Немного длиннее, с пересадкой, потом от Мексикоплатц автобусом, но за все эти маленькие неудобства путешествие через Грюневальд одаривало волшебством вечернего леса, мерцающими огоньками домов среди деревьев и редкими фонарями лесных дорожек. Казалось, как в далекой молодости едешь после работы на дачу в Абрамцево, мимо всех этих Тайнинок, Тарасовок, Пушкино…

На заплеванной, еще по-гэдээровски запущенной Фридрихштрассе она поменяла убан[12] на третью линию эсбана.

Путешествие началось. Оно выполняло все свои обещания, пока на маленькой, совершенно пустынной платформе в вагон не вошел человек. Они были только вдвоем в вагоне. А может быть, и во всем поезде, и как тогда, в серебристом вагоне, идущем ночью из Нью-Джерси, она почувствовала ледяной сквозняк опасности.

Мужчина был странно одет. Все платье в стойких занятостях от долгого лежания профессионально сложенной одежды. Как на армейских или… больничных складах. Она взглянула на его лицо и поняла, что это зомби. Лицо Сашиного «дружка» из проходной института. Те же эмалевые неподвижные