и Ван Неуклюжим, и Ван Лентяем, и Ван Тупицей, и Ван Нищебродом, и Ван Всем-Даваном, и Ван Пожалте, и Ван Простите, и Ван Хныком, и так до бесконечности. Два года Ван Гур терпел унизительные издевки и сиплый каркающий смех каретника: «Хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и, хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и».

Однажды солдат привез Карнелу армейскую повозку подтянуть расшатавшееся колесо. Работа была несложная, но каретник устроил обычное представление, походив вокруг повозки, вздыхая и пощипывая вялую кожу у себя на шее, ахая над состоянием оси и обода – словом, делая вид, будто ремонт может оказаться невозможен. Он всегда так делал перед тем, как заломить непомерную цену, а после самодовольно заявить: «Немногие вам бы это починили, сэр!»

Солдат, однако, сразу оборвал Карнела, бесцеремонно спросив:

– В чем дело? Я что, не по адресу приехал?

– Как же, как же, по самому правильному адресу! – залебезил Карнел и заорал Ван Гуру принести ему второй из самых маленьких молотков. Когда подмастерье подал требуемое, Карнел швырнул в него молотком, попав по колену и обеспечив здоровый синяк.

– Я тебе что сказал принести? Я сказал – самый маленький молоток, Ван Говнюк!

Занимаясь установкой колеса, Карнел, в ярости от того, что солдат его раскусил, окатывал Ван Гура потоком оскорблений:

– Ван Блевота, шевелись! Ван Пустое место, ты теперь Ван Оглох?

Солдат, которого Ван Гур больше никогда не видел, присел на нижнюю ступеньку лестницы на сеновал и вытянул ноги в начищенных черных сапогах с красной полосой.

Ван Гур привык к оскорблениям, но в присутствии солдата, который прекрасно все слышал, отдыхая в своих сияющих сапогах, ему вдруг стало нестерпимо стыдно своей суетливой приниженности.

Когда работа была сделана, солдат подергал колесо, постучал по нему носком сапога и заявил – удовлетворительно. Он отдал Карнелу деньги и слегка кивнул в сторону Ван Гура:

– Я удивлен, что он мирится с таким отношением. Грубость, по моему опыту, порождает грубость. А от этого страдает мораль.

– Он мирится и даже благодарен, – заверил каретник. – Ван Благодарный я его называю, хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и. – Отвисшая кожа на цыплячьей шее каретника колыхалась в такт смеху: – Хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и…

– Угу, угу, – сказал солдат с интонацией, которая обычно означает «нет», и сел на козлы. Он прищелкнул языком лошадям, и те тронули задребезжавшую повозку вперед по длинной пыльной улице, которая выводила на большой тракт.

Однако этот разговор что-то пробудил в юном Ван Гуре.

В нем уже некоторое время крепла невеселая уверенность, что он либо убьет Карнела, либо сойдет с ума. Убить было несложно – Ван Гур молод и силен, а каретнику доходил шестой десяток, однако за убийство хозяина Ван Гура ожидала виселица.

Слова солдата изменили направление его мыслей. Рамки возможностей точно раздвинулись от ключевого слова: грубость. Карнел был груб с Ван Гуром – запредельно и беспрестанно груб. А солдат сказал, что грубость порождает грубость. Более того, решил Ван Гур, грубость заслуживает ответной грубости.

Убийство – это все же чуть больше, чем простая грубость, к тому же оно позволяет жертве сорваться с крючка. Убитому не приходится до конца дней жить с ощущением претерпленной грубости, невидимой замаранности, с воспоминанием, что с тобой обошлись как со скотом.

А вот все, что меньше убийства, все, что оставит жертву в живых, очень даже сгодится. Таким образом, Ван Гуру для изучения и раздумий досталось обширное меню разнообразных грубостей.

Лежа на соломенном тюфяке на сеновале, подмастерье обдумывал месть и с завистью вспоминал непринужденную уверенность, с которой солдат расселся у них на лестнице, выставив высокие сияющие сапоги. Если ты носишь форму и шикарные сапоги с красной полосой, люди поостерегутся обзывать тебя всяко-разно.

На следующий день Ван Гур решил, что разорвет свой контракт и запишется в армию. Его распирал энтузиазм при мысли об армии, где существуют нормы поведения, где чтят мораль да еще и выдают прекрасную обувку.

Прежде чем уйти, Ван Гур раздобыл металлический прут и притаился в предрассветных сумерках в крытом проходе между домом и сараем. Когда Карнел, возясь с ширинкой, вышел, как всегда, отлить с утра, Ван Гур ударил его прутом по затылку. Оттащив оглушенного каретника в сарай, он привязал его к ко́злам, связав руки и ноги, и стал ждать, когда Карнел придет в себя.

Когда каретник очнулся, моргая и постанывая, он начал умолять отпустить его.

– Я же просто шутил, Ван Гур! – кричал он.

– Теперь я для тебя Ван Бог, – ответил Ван Гур, проделывая со своим хозяином нечто неслыханно грубое, чтобы каретнику и в голову не пришло донести на него властям или пожаловаться на разорванный контракт.

Позже он услышал от знакомого, что Карнел охромел и еле ходит. От этой новости Ван Гур засмеялся:

– Хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и!

Но даже в армии проблема грубости возникала прискорбно часто. Грубые иностранцы размахивали юридическими документами, написанными по-иностранному; грубые рядовые ставили под сомнение его, Ван Гура, обращение с пленными; грубые хозяева салунов надоедали ему требованиями заплатить по счету; грубые проститутки шептали непристойности ему в уши, пока Ван Гур старался сосредоточиться, а однажды запредельно грубый пьяница в лисском пабе позволил себе снисходительно бросить:

– Сколько тебе лет-то, приятель? Небось, сороковник ломится? По виду сороковник. И даже не капитан до сих пор? Чего ж не производят? Не ценит тебя белая кость?

В какой-то момент сдержанность уступает инстинктам. Грубость порождает грубость и заслуживает ответной грубости, а при необходимости, как считал Ван Гур, он способен быть грубее всех на свете.

Δ

Лифт, позвякивая цепью, спустился с четвертого на третий и на второй.

Лейтенантишка вернулся к теме ремонта сапог. Хотя Дора (шлюха, для которой он урвал целое здание), к сожалению, не владеет сапожным ремеслом («Нет смысла к ней ходить, уж не взыщите»), он, «лейтенант» Барнс, случайно знает приличный магазин кожаных изделий на Сейбл-стрит. Вот там хозяин настоящий профи. Ван Гуру обязательно нужно к нему сходить – прекрасный мастер!

– Схожу, – пообещал Ван Гур, потирая большим пальцем одну из своих изумрудных запонок.

Прежним владельцем этих побрякушек был узкогрудый доктор-лоялист из Хиллс. Доктор отклонил решительное требование сержанта сдать оборудование и лекарства, поэтому Ван Гуру пришлось открывать шкафы его головой и, в качестве урока, оштрафовать его вот на эти прекрасные запонки.

– Ты был груб, – сказал он доктору, надавив носком сапога на солнечное сплетение хлюпика, пока тот лежал на полу своего кабинета, окровавленный и плачущий, – и нарвался на ответную грубость с моей стороны. Надеюсь, теперь ты усвоишь, что не тебе со мной тягаться в грубости?

Так вот, Ван