А его это не касается, ведь у него больше нет дочери. И… никаких родительских привязанностей. Наверно, от него вообще не может идти никаких нитей. Кажется, именно так по этой теории.

Забрав документы, Рихард быстро покинул дом. Он снова пытался не думать и снова видел покачивающееся кресло-качалку, в котором сидела Виктория Ланн с дочерью на коленях. Рисующей какую-то картинку. Может быть… картинку с человечками, соединёнными толстыми цветными линиями?

Вынув из кармана телефон, Рихард стал звонить по знакомому номеру. Ответили не сразу, голос звучал глухо, точно Вильгельм Байерс простудился. Комиссар тихо сказал:

— Я нашёл то, что вам нужно. И советую вам очень внимательно всё это посмотреть.

[Восточная Жeлeзнодорожная Колeя. 16:21]

Сидя у самого края берега, я смотрела в темную глубину озера. Летом здесь, в расщелине между двумя криво растущими елями, было хорошо — легкая тень, прохлада от воды, ветер и главное — никаких посторонних глаз. Здесь меня никогда не тревожили. По крайней мере, так было раньше. Раньше мне хотелось этого. А теперь…

Теперь мне хотелось другого. Хотелось услышать за спиной шаги. И тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием веток, давила. Глубокая серо-синяя гладь воды иногда разбегалась рябью: ветер играл с ней, как мы с Сильвой когда-то играли, бросаясь друг в друга листьями. Прошло столько лет… а я всё ещё любила этот медово-прелый запах и глухое шуршание.

Мне не понравилось то, как Сильва быстро сбежала. Как она смотрела на Ская. Как брезгливо дотрагивалась до чашки с чаем.

По воде пробежала новая волна, и я прикрыла глаза. Нет… ко мне никто не придёт.

Я отряхнула джинсы от иголок и невольно задержалась взглядом на рукаве своей толстовки. Ярко-красной. Помню, что когда я в первый раз говорила со Скаем, Алан потом сказал мне:

— Бело-розовая нить. От твоей груди к его.

Розовая… Значит, я что-то почувствовала уже тогда. Наверно, сейчас эта нить, если они правда существуют, уже такого же цвета, как толстовка. Ведь я много о нем думала.

Даже… больше чем о Карвен. Что произошло между нами? Ведь что-то точно произошло. Раньше Карвен всегда чувствовала, когда мне плохо и оказывалась где-то рядом. А теперь она далеко. Что-то тревожит её. Почему?

…Это было приятно — наконец снова спать с ней рядом, лицом к лицу. Карвен дышала ровно, во сне она не казалась изможденной.

Наверно, ей снилось что-то хорошее, потому что она улыбалась. А я просто всматривалась, ожидая, пока мои глаза снова начнут слипаться — я нередко просыпалась среди ночи, чтобы почти сразу уснуть снова.

Карвен не шевелилась, она подложила под щёку тонкие ладони, слегка наклонив голову. Она была похожа на… фарфоровую куклу? Да, в её лице было что-то кукольное, наверно, когда она училась в школе, на неё смотрели все мальчишки… она ведь не была все время такой усталой и замученной, не была седой. Ей не приходилось жить так, как мы сейчас живём, и…

— Мама… — прошептала она.

Безмятежное выражение лица исчезло, Карвен заворочалась и дёрнула рукой, точно пытаясь что-то схватить. Пальцы царапнули пол вагона, потом их свело судорогой.

— Карвен! — я потрясла её за плечо.

Она не просыпалась. Снова беспокойно дёрнулась, потом тихо захрипела.

— Карвен, — снова позвала я.

— Мама… мама, прости меня.

— Карвен, проснись!

В темноте я отчётливо видела влажные дорожки слёз, бегущих из-под сомкнутых ресниц. Вдруг глаза открылись, и Карвен удивленно посмотрела на меня:

— Вэрди, что…

— Тебе что-то снилось? Почему ты плачешь?

Она не шевелилась. Потом медленно покачала головой:

— Ничего. Спи.

Она закашлялась, прикрыв рот рукой. Когда она быстро опустила руку, я заметила на пальцах темные следы. Карвен откинулась на подушку и попыталась улыбнуться:

— Все хорошо.

— Врёшь, — я подняла руку и начала стирать слёзы с фарфорово-бледного лица.

— Я не умею врать.

— Тогда… — секунду я колебалась, потом спросила: — скажи, что случилось с твоей матерью?

Голос звучал ровно:

— Она умерла. Как и твоя.

— А почему жив твой отец?

— Я не знаю.

— Знаешь.

— Он был слишком далеко. Он долго был далеко. Он… не любит меня. И поэтому он жив. А теперь спи.

Она больше ничего не захотела рассказать мне. И всё же я тогда заснула — заснула с тяжёлым чувством, которое не покидало меня ещё очень долго. Карвен что-то знает. Что-то о том, почему умерли все наши родители. И это что-то мучает её.

За спиной затрещали кусты, и я вздрогнула, резко обернулась. Может быть…

Нет. Это был всего лишь Алан с дурацкими очками на макушке и виноватым выражением на лице, но всё же… я рада была видеть даже его. Он сделал несколько шагов, нацепил очки на нос, нажал на них кнопку и посмотрел на меня. Потом спешно поднял на лоб и взглянул уже нормально.

— Ты что? — устало спросила я.

— Хотел убедиться, что мы всё ещё друзья, — он подошел и опустился со мной рядом на пожухлую траву. — И что ты не ненавидишь меня.

— Моих слов и поступков тебе для этого мало? — я щелкнула его по носу. — Мы друзья, Ал. Просто… я почему-то забыла, что друзья часто делают друг другу больно и совершенно друг друга не слышат.

— Вэрди, извини.

— Или «прости»?

— Что?

— «Извини» говорят, когда наступают на ногу.

Эту фразу я давно-давно слышала от папы Сильвы. Когда ещё могла приходить к ним в дом в любое время дня и ночи. Когда мы делали вместе уроки, а Чарльз Леонгард, смеясь, называл нас «юными фройляйн». Я до сих пор помнила, как в этом доме пахло, — всегда кофе и старыми книгами. И помнила, как свет маленькими прямоугольниками падал на паркет в большой комнате, где Сильва любила кружиться под музыку радио. Интересно… сейчас она ещё там кружится?

— А когда говорят «прости»? — тихо спросил Алан.

Я резко дёрнула плечом:

— Наверно, перед тем, как ножом пырнуть или пулю в голову пустить.

— Это всё из-за него, да?

— Что — «всё»?

— Ты стала такая злая.

— Злая? — я приподняла брови и схватилась за ствол ели, чтобы не упасть в воду. — Алан, если бы я была «злая», ты бы уже шел подальше от города и от нашего логова. Или лежал на дне озера. Пойми… — я постаралась взять себя в руки, — дело не в том, что он появился. Дело в том, что Коты рыскают по городу и снова убивают нас. В том, что с этими очками связано что-то плохое. И в том, что нам нужно сидеть и не высовываться, пока…