Если она разорвется, может развиться инсульт, и тогда Джун потеряет голос, а может и умереть.

Я не спеша вскрыл мозговую оболочку: купол аневризмы возвышался между височной и лобной долями в сильвиевой борозде. Началась по-настоящему кропотливая работа. Я установил микроскоп в правильное положение и принялся отделять тонкую мембрану от поверхности мозга. Это необходимо, чтобы добраться до сильвиевой борозды и получить доступ к основанию аневризмы, куда я затем установлю зажим-клипсу, чтобы перекрыть доступ крови. Добравшись до аневризмы, я увидел, что ее пульсирующие стенки тонкие, словно бумага. В ярком свете микроскопа я разглядел, как за ними бурлит кровь. Аневризма могла лопнуть в любой момент. Проблема заключалась в том, что часть стенки и основание аневризмы вплотную прилегали к окружающим тканям, из-за чего было гораздо сложнее отделить ее, не повредив мозг. Медленно, чрезвычайно медленно я продолжил делать разрез, и мне удалось выкроить местечко между прилегающей рубцовой тканью и основанием аневризмы, что позволило поставить зажим. У меня не было ни одного миллиметра дополнительного пространства. Если бы я допустил ошибку, разрыва было бы не миновать. Одно мое неловкое движение могло лишить Джун самого ценного в ее жизни – возможности петь. Я повернулся и осмотрел набор клипс, после чего поместил одну из них на аппликатор и повернулся к пульсирующей аневризме, которая могла стать убийцей. Внезапно перед моим мысленным взором предстало лицо Джун. Я подумал о ее пении и услышал знакомый мелодичный голос. А затем меня поразила мысль о том, что она может оказаться парализованной, не в состоянии больше говорить и петь. Рука с зажимом начала трястись. Не просто чуть подрагивать – буквально трястись. Я не мог работать дальше.

Джун была моим другом. Женщиной, сказавшей, что голос для нее важнее всего на свете. Я пообещал ей, что ничего не случится. Я пообещал, что все будет в порядке.

Во время операции хирург не должен воспринимать пациента как личность. Эмоциям тут не место. Необходимо забыть, что перед тобой живой человек, и просто выполнять свою работу. Если начнешь думать о том, что может произойти с лежащим на столе человеком, рискуешь не справиться с операцией. Для меня этот случай был слишком личным. Я испугался. Раньше со мной никогда такого не бывало.

Руки тряслись настолько сильно, что пришлось ненадолго остановиться и присесть. Я закрыл глаза и сосредоточился на дыхании: медленный вдох, медленный выдох – и так до тех пор, пока я не очистил разум достаточно для того, чтобы страху не за что было зацепиться. Настало время раскрыть свое сердце и положиться на свои профессиональные навыки и хирургический талант. На способности человека, который является мастером своего дела. Я проводил подобные операции много раз и знал, что сейчас тоже все получится. Мысленно я представил, как защелкиваю зажим и аневризма сдувается. Я вновь повернулся к вскрытому черепу Джун и, сфокусировав микроскоп на аневризме, медленно направил зажим к нужному месту по крохотному зазору, который расчистил специально для этого, а когда зажим оказался там, где надо, я плавно его закрыл. После этого я ввел в купол аневризмы иглу и откачал кровь. Аневризма перестала надуваться. Зверь был убит и больше не представлял опасности. Джун сможет петь и дальше. Я медленно закрыл твердую мозговую оболочку, вставил на место кусочек черепа и зашил скальп. Заканчивая накладывать повязку на голову, я осознал, что в динамиках играет та же самая песня, с которой мы начали операцию: «Love is all you need, love is all you need».

Джун отвезли в послеоперационную палату, а я обессиленно присел и закрыл глаза. Прошло несколько минут, прежде чем я смог взяться за документы. Я думал о Джун, думал о том, как у меня затряслись руки. Внезапно я услышал голос Джун:

– Где доктор Доти? Мне нужно с ним поговорить. Я хочу поговорить с ним немедленно.

Я подошел к ней и взял ее за руку.

– Привет, Джун. Как вы себя чувствуете?

Она заглянула мне в глаза и увидела то, что хотела увидеть.

– Хорошо, со мной все хорошо. Спасибо.

Затем она потянулась, чтобы обнять меня, и расплакалась, осознав, что операция прошла удачно и что теперь все и правда будет хорошо.

Несколько часов спустя, возвращаясь домой на машине, я поставил диск, который Джун дала мне накануне. После первых нескольких аккордов я поддал газу и на всех парах понесся по трассе.

Голос Джун наполнил салон – зазвучала ария «Хабанера» («Любовь – мятежная птица») из оперы Бизе «Кармен». Я прибавил громкость и открыл окно, чтобы ветер дул мне в лицо. У Джун был дар. Своим пением она действительно могла пробуждать в людях чувства. Своим голосом она трогала сердца, и даже в записи он будоражил не меньше.

У каждого из нас есть этот дар – устанавливать связь с окружающими. С помощью музыки, живописи, поэзии или просто благодаря тому, что мы слушаем другого человека. Сердца способны общаться между собой миллионами способов, и пение было способом, которым Джун достучалась до моего сердца.

От музыки у меня заныло сердце. Голос Джун был таким красивым! Я позволил разуму задуматься о том, что могло случиться, пройди операция неудачно, и на глаза у меня навернулись слезы. Я ощутил прилив благодарности за то, что Джун сможет и дальше делиться своим даром с людьми, и это чувство вызвало новые слезы. Я не мог похвастать оперным голосом, но это не мешало мне чувствовать, насколько пение важно для Джун. В ту секунду больше всего на свете мне захотелось очутиться дома и обнять тех, кого я люблю. Благодарность переполняла меня. Благодарность за то, что мне удалось спасти Джун. Благодарность за то, что я могу быть врачом.

* * *

Идти по жизни с открытым сердцем может быть больно, хотя и не настолько, как с наглухо закрытым. Мне никак не удавалось найти компромисс между необходимостью быть бесстрастным нейрохирургом и желанием устанавливать с окружающими, в первую очередь с пациентами, эмоциональную связь.

Я без конца думал о Рут, сожалея, что не могу сейчас, будучи взрослым, задать ей тот же вопрос, что в детстве: «Почему?» Что подтолкнуло Рут протянуть мне руку помощи, в то время как остальным было на меня наплевать? Рут не была богатой, у нее хватало проблем, но ее сердце было открытым, и, увидев человека, нуждающегося в помощи, она не могла пройти мимо. Тогда почему те, у кого всего в избытке, делают так мало, чтобы помочь нуждающимся? И почему те, у кого мало материальных благ, все равно готовы поделиться с теми, кому в жизни повезло еще меньше? Почему одни люди, такие как Рут, изо всех сил пытаются помочь, а другие поворачиваются спиной к тем, кому помощь необходима?

Это не были досужие размышления. Я с головой погрузился в научные исследования и начал общаться со специалистами, изучавшими схожие темы. Я уже постиг секреты мозга – настало время с таким же усердием посвятить себя тайнам, которые таит сердце.

С тех пор мне удалось установить, что сострадание – это инстинкт, причем, вероятно, один из древнейших. Последние исследования показали, что даже животные способны пожертвовать многим, чтобы помочь представителю своего вида – а то и другого! – попавшему в беду. У людей инстинкт сострадания развит еще сильнее: в нашем мозге зашито желание помогать друг другу. Его можно обнаружить уже в двухлетних детях.