Щербина разделил членов комиссии по группам[588]. Одна, во главе с Мешковым, заместителем Славского, начнет расследование причин аварии. Вторая будет собирать дозиметрическую информацию. Генерал Иванов из войск гражданской обороны и генерал Геннадий Бердов из МВД Украины подготовят возможную эвакуацию. Евгений Воробьев, замминистра здравоохранения СССР, займется всеми медицинскими вопросами. Наконец, Валерий Легасов возглавит команду по ликвидации последствий катастрофы.

Как и чернобыльских физиков, Легасова больше всего пугала возможность новой цепной реакции в обломках реактора № 4[589]. Операторы станции уже пытались промочить ядерное топливо, высыпая мешки с борной кислотой – изотоп бора поглощает нейтроны – в водяные емкости системы охлаждения. Но раствор исчез в лабиринте разломанных труб, спутанных в зале реактора. Скляров приказал доставить еще 10 т этого вещества с Ровенской АЭС, находящейся более чем в 300 км к западу. Директор Ровенской станции сначала не хотел расставаться с запасом – а что, если авария случится у него?[590] Когда мешки все же загрузили, сломался грузовик. Так что борную кислоту привезут на ЧАЭС только завтра.

Легасов уже понял, что героические, но обреченные на провал усилия операторов ЧАЭС охладить разрушенную активную зону привели лишь к затоплению подвальных помещений 3-го и 4-го блоков зараженной водой и выбросу в атмосферу облаков радиоактивного пара[591]. Вдобавок из кратера реактора поднимался отравленный поток радиоактивных аэрозолей – светящаяся куча топливных элементов и зловещее пятно, которое заметил Прушинский при полете над реактором, неопровержимо свидетельствовали: в развалинах что-то горит. Огонь каким-то образом нужно потушить, реактор изолировать.

Но обломки, выброшенные из активной зоны, делали саму Чернобыльскую станцию и территорию вокруг нее радиоактивным минным полем. Подходить к 4-му энергоблоку, даже на короткое время, было смертельно опасно. Подобраться поближе, чтобы накрыть реактор, или использовать обычные методы тушения вроде пены (или воды, как британцы 30 годами ранее сделали в Виндскейле), было невозможно. Никто из членов комиссии не мог предложить, чем затушить горящий реактор. Легасов в ужасе огляделся вокруг: политики не знали ядерной физики, ученые и инженеры были скованы нерешительностью, чтобы предложить выход. Все понимали: что-то нужно сделать – но что?[592]

Облака радионуклидов продолжали подниматься в небо над реактором № 4, а эксперты, собравшиеся в «Белом доме», все еще не могли решить, нужно ли эвакуировать население Припяти. Начиная с полудня дозиметристы гражданской обороны каждый час замеряли уровень радиации в городе – и цифры становились все более тревожными: на улице Леси Украинки, менее чем в 3 км от реактора, к середине дня отметили 0,5 рентгена в час, а к вечеру значение поднялось до 1,8 рентгена[593]. Приборы показывали величины, в десятки тысяч раз превосходящие естественный радиационный фон, но заместитель союзного министра здравоохранения настаивал на том, что непосредственной угрозы для населения нет. Он возмущенно напомнил, что даже при аварии 1957 года на «Маяке», данные по которой все еще оставались секретными, население закрытого города не вывозили.

«Тогда людей не эвакуировали! – сказал он. – Зачем делать это здесь?»[594]

В самом деле, до порога, официально установленного советскими властями для эвакуации в случае ядерной аварии, было еще далеко. Согласно «Критериям принятия решения о мерах защиты населения в случае аварии ядерного реактора», эвакуация становилась обязательной, только если ожидалось, что граждане получат одноразовую дозу облучения выше 75 бэр – в 15 раз выше годовой дозы, считавшейся безопасной для работников АЭС[595]. Даже правила, устанавливающие, когда населению нужно сообщать о радиационной утечке, были противоречивы, и оставалось неясным, за кем последнее слово в распоряжении об эвакуации[596]. Щербина мог опасаться вызвать панику в Припяти. Но на этот момент у него было не слишком много оснований думать, что советские граждане, давно привыкшие к новостям о несчастьях и с недоверием относящиеся к официальной информации, и вправду потеряют голову, если предупредить их об аварии[597]. Более насущными были требования секретности. К утру воскресенья милиция отрезала весь район блокпостами, затем КГБ отключил междугороднюю телефонную связь[598]. К вечеру отключили и местные телефоны, но до сих пор не было ни объявления по радио об аварии, ни рекомендаций оставаться дома и закрыть окна. Щербина знал, что скрыть исход 50 000 жителей атомграда никак не удастся.

Офицеры гражданской обороны и физики не были согласны с оптимистичным прогнозом замминистра здравоохранения: даже если краткосрочно радиационная обстановка в городе казалась терпимой, ожидать ее улучшения не приходилось. До сих пор хвост паров от реактора тянулся на северо-северо-запад – в сторону от Припяти и Киева, в Белоруссию. К полудню субботы военные зарегистрировали по его следу внешние дозы радиации с опасным для жизни уровнем 30 рентген в час в 50 км от станции[599]. Ветер мог перемениться в любую минуту, юго-восточнее города гремели грозы. Даже небольшой дождь над Припятью вызовет выпадение радиоактивных осадков – с ужасными последствиями для населения. В Киеве председатель Совета министров республики уже дал указание приготовить более тысячи автобусов и грузовиков для возможной эвакуации из города. Но ничто не могло двинуться без санкции сверху. Щербина хотел собрать больше информации, прежде чем принять решение. Он решил ждать до утра[600].