Арлин встала.

— Иди ты к черту, — сказала она Толстухе Бев, но ее глаза сверкнули и в сторону матери Шарлин. — И ты знаешь, что там тебе самое место, — добавила она, уходя.

Толстуха Бев лениво помахала ей вслед.

— К черту. Да я уже среди чертей, — заметила она, чем спровоцировала очередной приступ хохота у матери Шарлин.

Роззи Тангвей потянулась к кофейной чашке, но Толстуха Бев помотала головой, и действительно, приступ длился недолго, у бедняжки уже не было сил смеяться. Когда она успокоилась, гнетущая тишина заполнила комнату.

Женщины поглядывали друг на друга, ожидая, кто что скажет.

— Итак, — сказала Толстуха Бев, шлепнув рукой по столу, — денек выдался на славу.

— А вот ты, Исабель, — вдруг спросила Ленора Сниббенс, — скажи, у тебя была большая свадьба?

Исабель покачала головой:

— Маленькая, только члены семьи.

Она встала и пошла к мусорной корзине у двери, делая вид, что ей понадобилось выбросить соломинку для питья, но на самом деле она проверила, не подслушала ли Эми последнюю фразу. Дочка была далеко — у своего стола, рука ее гладила подоконник.

Эми не верила, что мистер Робертсон уехал из города. Она знала, что он где-то здесь. Она чувствовала это. Он просто тянет время, решила она, и ждет удобного случая с ней связаться. Так что она просто ждала знака от него. Даже теперь она разглядывала парковку из окна конторы, ожидая увидеть его, сидящего в красной машине. Она воображала, как его глаза, прикрытые солнечными очками, будут высматривать ее в окнах фабрики.

Но его не было.

Вентилятор гнал горячий воздух мимо лица Эми. Она подумала, что он может позвонить ей на фабрику. Или домой, сказав, что ошибся номером, если мать будет рядом. Но он так и не позвонил, и она сообразила, что он никак не мог этого сделать. Не было возможности скрыть такой звонок от матери. Он должен ждать, и она наберется терпения.

Но сколько еще ждать? Она все время воображала их встречу: волосы к тому времени отрастут, так что она снова будет похожа на саму себя, и он потреплет ее по волосам и скажет: «Ох, бедняжка моя, как же ты страдала».

Он поцелует ее, а она разденется и почувствует на своем соске поток тепла из его влажных губ. Стоя в нагретой конторе, она закрывала глаза и почти ощущала это тепло, снова растекающееся по всему телу, вспоминая тот особенный его взгляд, когда он наклонился над ней в машине.

Звонок прорезал тишину комнаты, и глаза Эми распахнулись. Она взглянула через плечо и сквозь стекло кабинета увидела Эйвери Кларка, склонившегося над столом, его волосы, зачесанные на лысину, чуть растрепались на макушке, и прядь свесилась с головы.

Он поднял голову и заметил ее. Какое-то время они сверлили взглядами друг друга, и Эйвери Кларк первым отвел глаза.

— Эге-гей, — сказала Толстуха Бев, усаживаясь. — Ветра уже повеяли.

— Что это значит? — Эми села тоже.

— Неспокойно здесь, — сказала Бев, наклонившись и покосившись на женщин позади. — Разлад в нашей семейке. — И она шмякнула кулаком по столу. — Забыла минералку.

Бев выпучила глаза на Эми и грузно поднялась, направляясь в столовую, ее огромный зад качался из стороны в сторону, пока она шла, переваливаясь, между столами. Эми смотрела на нее, переполняясь любовью к ее невероятной толщине. Она вообразила взрослых и детей, прижимающих головы к этой женщине, к ее надежному телу. И она думала: а где Толстуха Бев покупает нижнее белье? Она никогда не видела размеров, соответствующих ее громадным формам. Раньше она спросила бы у матери, такие вещи мать должна была знать. Теперь Эми было боязно даже взглянуть в сторону стола Исабель, так что она застучала по кнопкам калькулятора и позволила себе вернуться к мечтам о мистере Робертсоне.

«Я думаю о тебе, — думала она, прикрыв глаза на мгновение, рука застыла на калькуляторе. — Я тебя жду».

Он где-то рядом. Она чувствует, как он приходит домой, как уходит, как он ужинает в одиночестве. Она знала, что когда он снимает носки, потом очки и вытягивается на постели в темноте, то думает о ней. Это все, что она знала, и ей казалось, что чем дальше, тем больше это становится истиной.

Но бедная Исабель ничего не знала. И даже в самой себе не могла разобраться. Она ничего не знала, кроме того, что ее окружает аура неверия, по мере того как проходило время. Что она причинила боль Эми, отрезав ей волосы.

Это было очень похоже на убийство.

О таких вещах приходится читать время от времени. Обыватель убивает кого-то. Нормальный, приятный человек, посещающий службу в церкви, вдруг вонзает нож в грудь жене, бьет снова и снова, нож ломает кости, кровь льет потоком, раздаются крики, он вытаскивает нож, бьет снова и снова и потом стоит над телом, не веря своим глазам. Но это правда, потому что он это сделал, только что.

Но в ее случае труп встал и пошел вместе с ней на работу, и так было каждое утро, труп сидел напротив нее за ужином каждый вечер, и все еще видны были кровавые пятна в виде кошмарной прически. Но неужели она намеревалась сотворить такое, когда вошла в комнату дочери с ножницами в руках? Ибо кто Исабель Гудроу? Она не убийца. Не одна из тех матерей-чудовищ, о которых иногда можно услышать, тех, кто уродует своих детей, обваривает их кипятком, тушит о них сигареты или прижигает раскаленным утюгом их прелестные ручки. И все же она обкорнала Эми той ночью, сжимая ее золотистые пряди с неутолимым желанием погасить пожар в своей груди. Она себя не знает. Это была не Исабель Гудроу.

Жара спала. Когда Исабель смотрела на дочь в утомленном офисе (девочка сидела, сгорбившись над калькулятором, ее тонкая шея, белая как бумага, будто вытянулась), ее материнские глаза наполнялись горячими слезами, и ей хотелось бежать к ней через всю комнату, обнять эту шею, прижать дочкино бледное лицо к своему и сказать: «Эми, прости меня, прости».

О, но ведь девочка не позволит себя обнять — ни сейчас, ни потом, никогда. Нет, увы. В глазах ее, пустых и непрощающих, виднелось нечто необратимое, отрезанное теми ножницами. Волосы отрастут, но не остальное, что Эми отрезала категорически и навсегда. Даже не думай. Пустые глаза Эми только вскользь обращались к матери, они говорили: «И не пытайся, ты умерла». Волосы, кстати говоря, отросли и через несколько недель уже не выглядели так ужасно, как вначале. Хотя нуждались в стрижке и уходе за ними. Исабель не могла заставить себя собраться и попросить прощения, не могла вообразить, что скажет слово «волосы». Вместо нее заговорила Арлин Такер.

— Жара, — заметила она в столовой, — чертовски отражается на волосах, все выглядят дерьмово.

И, нехотя или нарочно, она взглянула мельком на склоненную голову Эми Гудроу, которая сидела напротив и собиралась откусить кусок хлеба, намазанного ореховой пастой.

— Черт побери, — отозвалась Толстуха Бев, бросив на нее быстрый взгляд, — на себя посмотри, Арлин.