Кто-то стучит в дверь спальни.

— Ты готова? — тихо спрашивает Кэйси. Сегодня ее тон меньше напоминает речь робота. Так она обычно говорит, когда вокруг есть люди.

— Да, — отвечаю я. Сложив письмо пополам и засунув в карман, я надеваю туфли без каблуков и открываю дверь.

— Ты хорошо выглядишь, — говорит Кэйси.

Мне все равно.

На похороны девушки, у которой, по словам брата, не было друзей, собралась целая толпа. Меня посещает дурацкая мысль: очевидно, в школе сегодня занятия окончились раньше обычного, так как в толпе много детей. Потом я представляю себе, как призрак Одри читает мои мысли, и мне тут же становится стыдно от того, что я думаю о такой ерунде.

Воздух в старой церкви сырой и пахнет плесенью. Хорошие проводы, мысленно говорю я Одри, надеясь, что она меня слышит. Все тебя, оказывается, любили.

Я никогда раньше не присутствовала на похоронах и не могу сказать, типичные они или нет. Я не плачу, потому что рядом стоят десятки мальчиков и девочек, одноклассников Одри, и вспоминают ее. Многие из них плачут, и мне кажется, этого достаточно. Плачут, рыдают и причитают.

Некоторые, воздевая руки к потолку, драматически возвещают о том, что им всегда будет не хватать лучшей подруги. А я вспоминаю комнату Одри. На столе стоят фотографии, и на них изображены люди, но я узнаю лишь немногих.

И снова мне становится стыдно за такие мысли.

Когда заканчивается панихида, траурный кортеж отправляется на близлежащее кладбище. На улице ярко светит солнце; обстановка вполне соответствует личности Одри. Деревья покрыты преувеличенно яркой желтой и оранжевой листвой; памятники и надгробные плиты кажутся земными и в то же время невероятно красивыми, совсем как моя покойная подруга. Все собираются вокруг могилы; я стараюсь слушать, что говорят, но понимаю, что из-за слабости не могу удержать нить — нужно было поесть с утра. На улице тепло, не жарко, но я постоянно потею. Если бы Одри была рядом, наверняка бы пошутила насчет забытого дезодоранта и всего прочего.

Церемония окончена, и толпа быстро редеет. Вскоре возле могилы остаются лишь родители Одри, Мэтт, священник и мы. Мэтт стоит в стороне, у могилы сестры. Мэйсон и Кэйси ждут, пока мистер и миссис Маккин поблагодарят священника и они смогут принести соболезнования. Я вижу, как Мэйсон обнимает Кэйси, словно жену, и мне ужасно хочется крикнуть, чтобы он перестал прикидываться. Потому что все, что здесь происходит, настоящее.

Взглянув на Мэтта, я готова поклясться, что от него исходят практически видимые лучи боли и страдания. Несмотря ни на что, я люблю его и знаю это.

Я, не задумываясь, подхожу, встаю рядом и беру его за руку.

Я не отрываю взгляд от гроба Одри. На Мэтта я не смотрю, но уверена, он делает то же самое. Руку он не отнимает; наоборот, держит крепко и не отпускает меня. Мы нуждаемся друг в друге.

Так мы стоим очень долго. Я и ее брат — и никаких лживых плачущих приятелей, прикидывающихся друзьями. Только сейчас я действительно начала понимать, как велика потеря. Я чувствую ее каждой клеточкой тела — от макушки до кончиков ног. Кажется, что-то гниет внутри меня, наполняя вены горечью, злобой и невыносимой тоской.

Тянет поговорить с Мэттом, о многом ему рассказать. Хочется рассказать ему, как мне жаль его сестру, и жаль, что «Воскрешение» на нее не подействовало. Я мечтаю сказать, что люблю его и что желаю забрать его боль и переложить на себя.

Но я не могу. Язык отказывается служить. Я не могу забрать его боль, потому что душа переполнена собственной болью и в ней просто больше нет места.

Как будто в ответ на мое состояние небо заволакивают тучи. В воздухе пахнет дождем. Выйдя из транса, я смотрю на небо.

Там ли ты, Одри? Я мысленно посылаю этот вопрос ей. Но ответа нет.

Потому что она мертва.

Мертва.

Я думаю о том, что значит это слово на самом деле.

Это не то же самое, что отсутствовать — как мои настоящие родители, или монахини, которые заботились обо мне, или люди в тех городах, где я жила раньше и которые покинула не по своей воле. Отсутствовать — это значит, можно вернуться, если захотеть. Но смерть, хоть мой опыт мне и подсказывает обратное, — это место, откуда возврата нет. И однажды я тоже умру навсегда. И тогда я буду, как Одри.

Не отсутствующей.

А покойной.

От этой мысли я начинаю дрожать, и Мэтт крепче сжимает мою руку.

Обернувшись, я понимаю, что мы одни. На кладбище, кроме нас, никого больше нет. Поворачиваюсь и смотрю на Мэтта.

Он смотрит на меня.

— Привет, — говорит Мэтт, как будто видит меня в первый раз. Взглянув вниз, на наши сцепленные руки, он улыбается и снова смотрит мне в глаза.

— Привет, — отвечаю я мальчику, с которым не хочу расставаться.

— Прости меня, — говорит Мэтт.

— И ты меня прости.

В конце концов мы уходим с кладбища и едем домой к Мэтту, всю дорогу храня напряженное молчание. У дома припарковано множество машин. Они везде: на подъездной дорожке, у входа, на другой стороне улицы и даже за углом. Мэтт находит крохотное местечко на улице и ставит машину туда. Остаток пути мы проделываем пешком. Оказавшись у крыльца, я стараюсь не смотреть на веселый маленький автомобиль Одри.

В доме полным ходом идут поминки. На каждой свободной поверхности стоят блюда с едой, а комнаты заполнены людьми в черной или темно-синей одежде, говорящими между собой приглушенным, уважительным тоном. Они как будто боятся разбудить мертвецов. Мне начинает казаться, что у меня в ушах вата: когда со мной кто-то заговаривает, приходится каждый раз переспрашивать.

— Что? — спрашиваю я Мэйсона, услышав, как он что-то бормочет, обращаясь ко мне.

— Я спросил, не голодна ли ты, — объясняет он, глядя на меня со смесью страха и тревоги.

— А, — говорю я.

В этот момент я о чем-то задумываюсь, а когда через пять секунд вспоминаю, что говорила с Мэйсоном, забываю, о чем думала. Его уже нет рядом, и неясно, ответила я на вопрос или нет. Может, он ушел за едой для меня, а может, просто ушел.

Стою на одном месте до тех пор, пока мне не начинает казаться, что я превратилась в соляной столб, тогда я делаю несколько движений лишь для того, чтобы убедиться, что меня не разбил паралич. Неожиданно понимаю, что Мэтт все это время был рядом, в нескольких шагах. Войдя в дом, мы разошлись, но отдалиться друг от друга не смогли: между нами словно протянулась невидимая нить. Очевидно, повинуясь ее тяге, я, почувствовав жажду, иду на кухню в поисках питья и обнаруживаю там Мэтта — он стоит возле холодильника, открыв дверь и изучая его содержимое. Вернувшись в гостиную, он садится на диван, а я смотрю на висящие на стенах фотографии. Потом я, почувствовав усталость, прислоняюсь к пианино, желая только одного — чтобы этот ужасный день наконец завершился, и Мэтт проходит мимо, легонько задев меня плечом. Я начинаю понимать: мы черпаем силы из единственного оставшегося у нас источника — из присутствия друг друга.