— Протяни руку, — тихо приказал Сигурд.

Все норвежцы, кроме тех, кто стоял в дозоре, собрались на поляне. Они сжали кулаки, стиснули зубы и молча наблюдали за происходящим. На лицах воинов играли свет и тени, придавая им какой-то потусторонний вид. Я чувствовал, что древние тени леса сейчас тоже внимательно следили за нами.

Глум снял с левой руки три браслета и надел их на правую. Готовясь к предстоящей боли, он стиснул зубы так, что на скулах вздулись бугорки мышц. Кормчий «Лосиного фьорда» несколько раз согнул и распрямил пальцы так, словно надеялся сохранить в памяти это ощущение, потом вытянул левую руку и посмотрел на Брама. Тот понял все без слов, кивнул, шагнул к нему и схватил за запястье. Тогда Сигурд, сын Гаральда Твердого, обнажил свой здоровенный меч. Луч лунного света упал на лезвие, открывая дымчатый переплетающийся узор, придающий оружию красоту и силу. Зловещая голодная сталь жаждала крови.

Сигурд колебался. Огромный меч на мгновение завис в темноте, затем блеснул молнией, опустился на левую руку Глума и с влажным чавкающим звуком отсек ее у локтя. В лицо Браму брызнула кровь. Он заморгал, сжимая отрубленную руку и глядя на серебряный перстень, который Глум забыл снять с пальца. Ноги кормчего подогнулись, но ему каким-то образом удалось собрать силы и удержаться. Он дрожал от боли, дыхание вырывалось судорожным хрипом. Тут вперед шагнул Флоки Черный и ткнул пылающим факелом в рассеченную плоть, останавливая кровотечение. Глум уже не смог сдержать крик боли, пропитавший весь лес. Флоки подержал огонь у раны, и я ощутил запах паленого мяса.

— Я оставляю тебе правую руку, чтобы сжимать меч и руль, — начал Сигурд, глядя на почерневший обрубок. — Ты по-прежнему сможешь держать щит в том, что осталось от левой руки.

Брам стащил перстень с мертвого пальца и протянул Глуму. Тот таращился на Сигурда. Лицо его было искажено от боли, ненависти и изумления.

Затем ярл повернулся ко мне. Должен признаться, я поежился, заглянув в эти глаза, твердые как сталь.

— Ты убил одного из моих людей, Ворон. Возможно, настанет день и сородичи Эйнара потребуют вернуть долг крови. Это их право. Я сам мог бы так поступить.

— Да, господин, — сказал я, склоняя голову.

— Но ты отомстил за убийство своего сородича. Я перестал бы тебя уважать, если бы ты этого не сделал. — С этими словами Сигурд развернулся и направился к отсвету лагерных костров.

Друзья Эйнара Страшилища достали длинные ножи и стали рыть яму, чтобы закопать труп. Уэссекские ополченцы могли увидеть зарево погребального костра на ночном небе, а рисковать было нельзя. После битвы в зале Эльдреда норвежцы прониклись неожиданным уважением к английским воинам. У них не было никакого желания снова сразиться с ними. Кое у кого до сих пор не зажили раны. За этими людьми ухаживали Асгот и Улаф, имевшие большой опыт лечения боевых ранений и знавшие целебные травы. Торгильс и Торлейк помогли Глуму возвратиться в лагерь, где дали ему эль, чтобы облегчить страдания.

Свейн Рыжий положил руку на мои ноющие плечи, устало улыбнулся и тихо сказал:

— Пошли, Ворон. В эту ночь мы достаточно позабавили богов. Пора ложиться спать.

— Нет, Свейн, — ответил я, высвободился из его объятий, подошел к древнему дубу и прижал ладонь к стволу.

Он оказался твердым, прочным и выносливым. Мне захотелось узнать, какое колдовство произошло здесь сегодня ночью.

— Останусь спать здесь, — сказал я и уселся под изуродованным телом немого старика.

Слезы ярости сдавили мне горло. Я должен был его защищать, но не сделал этого, и вот теперь мастера больше не было в живых. Если Свейн и видел мои слезы, то ничего не сказал. Впрочем, мне было все равно. Меня переполняло отвращение к самому себе. Я отплатил пренебрежением и предательством за доброту старика и со страхом думал, каким человеком это меня сделает.

Наконец мертвый сон увлек меня в черную пустоту. Свейн остался со мной.

* * *

Когда на следующий день мы тронулись в путь, настроение у всех было подавленное. Норвежцы переживали по поводу того, что Эйнара Страшилище пришлось похоронить в земле. Они считали, что настоящий воин не должен гнить среди червей. Бушующее пламя вознесло бы душу Эйнара в Валгаллу быстрее, чем орел поднимается к облакам. Все же воины не сомневались в том, что девы Одина найдут их товарища и заберут с собой, чтобы он сразился за богов в последней битве. Ведь Эйнар умер с мечом в руке.

Отец Эгфрит говорил, что мы уже в Мерсии. Моросил нудный дождь. Капли, падающие с деревьев, быстро промочили насквозь нашу одежду. Эльхстан погиб, и мне было страшно. Старик оставался последней ниточкой, связывающей меня с той жизнью, которую я знал до прихода норвежцев. Его присутствие было шепотом совести, едва слышным в новом мире. Теперь эта ниточка разорвалась, и обратной дороги больше не было.

Я стиснул амулет Одина, висящий на шее, и гадал, как Отец всех отнесся к жертве, полученной им вчера ночью. Может ли христианин, даже тот, которого принес в жертву годи, рассчитывать на место в Валгалле?

«Эльхстан не был воином, но Сигурд сказал мне, что Один, помимо всего прочего, — повелитель слов, красоты и знаний. Возможно, старый столяр ему пригодится», — размышлял я.

Тут моя рука упала на круглый наконечник рукоятки меча, висевшего на поясе, того самого оружия, что отомстило за Эльхстана кровью Эйнара Страшилища. Кожа, которой была обтянута рукоятка, вытерлась до блеска, но серебряная проволока, извивающаяся вокруг нее, не позволяла мечу выскользнуть из вспотевшей ладони. Мое оружие было простым, красивым и смертоносным.

Норны продолжали плести судьбы людей, в том числе и мою. Ведь я теперь был норвежцем.

Через два дня на рассвете отец Эгфрит предупредил Сигурда о том, что мы находимся совсем рядом с твердыней короля Кенвульфа. Похоже, монах начисто забыл ужас, испытанный им после жертвоприношения, и теперь откровенно наслаждался тем, что называл чудесами творения божьих рук. Его восторг был таким неподдельным, что он забыл ненависть к нам. С маленького лица, похожего на мордочку хорька, не сходила улыбка.

— В отличие от некоторых моих братьев, боящихся окружающего мира, я путешествую не только в духовном, но и в буквальном смысле, — не переставал тараторить служитель божий. — Лично я считаю, что это долг каждого человека…

Наконец Сигурд не выдержал, ткнул его в плечо древком копья и заставил ненадолго умолкнуть.

Вскоре после этого Улаф выкрикнул предостережение.

— Держите глаза открытыми, ребята, — сказал он, надел шлем и превратился в сплошную серую сталь и бурую бороду. — Вскоре нам предстоит бой, если только мои порубанные кости не лгут.

Норвежцы принялись поспешно надевать шлемы, которые несли за плечом на копье, затягивать шнурки, ремни и пояса. Существовала вероятность того, что мерсийцы приготовили нам теплый прием.