— Да что думать, отдай плащ-то, очнется через полчаса, я с ним и выйду через дворы. Как с полюбовницей своей подвыпившей. Кто смотрит на стариков...

— Тогда найди мне пиджак и очки темные.

— Возьми Маринкины в машине и вали отсюда, не женское это дело ...

Наталья Львовна вышла. Она распустила волосы, седые у корней, черные у плеч, надела очки и медленно пошла к дому, по дороге завернула в пыльноватый Летний сад, присела на любимую скамейку и не заплакала как ожидала. «Надо съездить на кладбище, — подумала она, — давно не была, уж месяц как, а то почти каждый день бегала. Ребятки приходят, пьют, гаденыши, на могиле. Вроде, любили его... и девочка эта. А все равно бутылки за ними убираю. Придет она на могилку и скажет: здравствуй, маленький мой ниндзя, незабвенный мой внучек». К дочери Наталья Львовна в последние годы заметно охладела. Та была менеджером, вечно озабоченная сделками, контрактами и своим английским. Наталья Львовна не поехала в новую квартиру на Якорной, которую дочь «с таким трудом для нее сделала». Когда Алеша погиб, девочки сорока пяти и шестидесяти пяти лет сдавали ее в «пополаме» молодой семье, а жили на Чайковского в коммуналке. Дочь в командировках, Мать работала в музее Ахматовой, в Шереметьевском дворце. Ленинградская история, которым несть числа. Наталья Львовна родилась в мае 1945-го года и нахлебалась мыслей и безмыслия попеременно и с советикусами, и с европетикусами.

И те, и другие кусались, но не до смерти. Она выстроила себе картину мира, вполне адекватную эпохе перемен. Внучек собирался с ребятками у нее. Она была «строга, но справедлива», — так говорил Алешенька: каждую субботу у нее был пирог, который она пекла им — летом с яблоками, зимой — с капустой. Они ломали и чинили ей старинные стулья, приволокли отменный телевизор и показывали ей японские мультяшки. Дочь шипела на них из своей комнаты. Алеша после ухода своих «ниндзей» мыл пол в коридоре. Принимать их после смерти Леши она не могла. Пусть уж пьют на кладбище... Наталья Львовна ждала случая, и вот он, случай, случился. Правда, тут все было по-русски, не по правилам, но Наталья Львовна точно знала, что подстроила им ловушку: и своим недоумкам, и узкоглазым умникам. Пусть теперь почешутся.

Всеволод Модестович вышел со своей хромой кралей во дворик на Литейном, сел в машину, бережно усадив подругу на заднее сиденье, чтоб прилегла. Когда она прилегла, то обнаружился под косынкой плохо обритый череп, напоминающий по форме крупный корявый арбуз. Гнома мутило. Хотелось домой, а туда было нельзя. И куда можно — оставалось вопросом. Из чистой квартирки на Ланском шоссе, где стульчики были заботливо обвязаны полиэтиленом, он позвонил Кириллу. Девочку нельзя было волновать. Агнец щеголял в погонах и при Шефе, а к этому ведомству Гном тяготел только на случай войны. Игорь умотал в Европу на поиски останков антиглобалистов. Оставался Кирилл.

«Вот, наконец, пришел тягач, и там был трос, и там был врач, и МАЗ попал куда положено ему», - пел Высоцкий надрывно и заглушал стоны Гнома во время перевязки. Маг- нитофончикбыл кассетный, юморной такой, глазастенький. Модестович, этот старинный еврей из «сказки про тетю Сару», уехал, призывал поправляться, есть какие-то снадобья и ждал его завтра на перевязку.

Кирилл приехал двумя часами позже после звонка. Душная ночь не заканчивалась никак. Гном, покрякивая, рассказал ему события — кратко, как в отчете. «Меня, наверное, будут искать? - сказал он в конце, — надо слиться куда-нибудь. И домой как-то соваться — не очень. Документы с собой».

— Слить-то тебя легко, только искать никто не будет. Завтра услышишь такой расклад своей истории, что закачаешься. Игорь-то, что, с тобой был?

— Нет, видимо, в Европе.

— Я был у него вчера, в Европу не собирался, он сына ждет, ему перестрелки ни к чему, а на тебя у этих узкоглазых давно намазано медом, и уезжать нужно от чужих, а не от своих. Куда от японцев уедешь, на Луну, что ли?

Назавтра Кирилл отвез его в больницу, и Гном расслабился. Еще через месяц гладко выбритый мужчина в черном костюме, сидевшем на нем чуть-чуть не с плеча, но все равно официально, принес Наталье Львовне букет роз по количеству на одну не совпадающую с ее возрастом. К этому времени, наконец, улеглась возня с недоумениями милиции и визитами городских властей всех сортов. Японцы не искали раненных, в консульстве вежливо и недоуменно отшили наших ментов. Миса запомнила рыжие глаза русского. Она не имела к нему претензий, он отвоевывал свой рыжий мир как умел.

2006 год, декабрь

...Миса была посажена в самолет, как работник консульства, в день события и отправлена в отпуск в горы — поправлять здоровье. Пресса покричала двое суток и угомонилась на том, что «нужно правой стороны держаться, товарищи, и детей воспитывать в русском стиле и, в общем, пистолеты — свои ли, японские ли — где попало не разбрасывать в эпоху терроризма.

Ненадолго же она слетала в Россию и породила дурацкий инцидент. Дурацкая страна. Ее ранили, и рана болела. Ее ранили так глубоко эти русские, что способности читать в небесах явно рассеивались. Ей нужен был отпуск. В Тибетские горы отпроситься небезопасно. Да и перед своими она провинилась. Куда уж тут просить. Она вспомнила, как однажды пять лет назад столкнулась в ашраме в русской артисткой, танцующей Буто в Германии. Девушка-женщина- мальчик была совершенно лысой, ходила в каком-то хитоне на голое тело, и ее почитали монахи. Она, вроде, прошла все уровни и вызывала уважение. Миса попыталась общаться, но все время чувствовала, что девушка находится далеко. Однажды она поймала ее состояние, и это была печаль по какой-то большой любви, тихой, как озеро. У девушки были большие ступни, но одновременно сильные и изящные, как у сегодняшней японки. Тогда Мисе впервые пришло в голову, что русский андеграунд не так уж плохо представлен в мире, и русский мир — это не Россия, это больше. И Китай это, и Германия, и Америка. Может быть. В управлении на ее внеочередной отчет сказали, что знают и пусть она не беспокоится, это только флуктуации, гении есть везде, но русский мир разобщен, и одним богам известно, чем он управляется. Мол, нельзя заставить дерево расти как тебе нравится. Оно все равно повернется к солнцу. Так, русский мир пока - сам по себе система, повернутая к своему солнцу. И это солнце — не в России.

Поправляясь в пустом жилище Ата в горах, но за высоким ограждением и системой слежения, Миса узнала, что Правительством и Императором взят курс на войну. Ей стало легче. Что толку биться в культурных сетях чужих народов и приделывать им японские маски, гораздо лучше выступить в поход: и проще планировать, и, главное, перетряска всей страны через упрощение. Русские говорят: «Солдат, не спрашивай!» Американцы тоже выбирают демократию с десятком авианосцев. Вот и мы пойдем сражаться за свои бывшие территории. Просто. За память предков и все. За честь.

Потом нужно как-то заткнуть этих сбесившихся детей. Бешеные собаки не нужны никому: даже если они порождение культуры, это тупиковое порождение. Война - единственный выход. Стадии понятны. Ужесточение дисциплины. Тут можно зачистить весь это креативный сброд. Подготовка. Тут можно остатки пассионариев утилизировать. Мировое сообщество проникнется сочувствием к проблемам поколений. Отдел экспорта культуры снимет миллион слезливых фильмов о трагедиях в семьях и терроризме молодежи, о раскаянии, инопланетянах, всеобщих галлюцинациях и прочих развитых контурах сознания, где христианское «не убий» вызывает вопрос: а почему, собственно? Это для демократа уж слишком. Когда дети да на отцов. Им самим станет страшно. Вдруг постиндустриальная зараза к ним перекинется... Американцы отремонтируют нам базы. Детишки станут под ружье защищать свое будущее и искать место под русским солнцем. Вернем Маньчжурию. Эта ролевая игра с историей как-то заглохла, а почему? Расколоть Китай — заманчиво... А Корея — жертва. Они все еще ненавидят нас. Это — легкая добыча. Протекторат — красивое слово для экономики. Красивее только Маршалл, — сказали бы американцы. Через трое суток таких размышлений Миса полетела в Вашингтон на переговоры про плавбазу «Синано».