Он начал было наводить порядок, но это было нелегким делом. Его появление словно подлило масла в огонь. Отчаявшиеся, озлобленные женщины оставили в покое застрявшую повозку и набросились на комиссара. Гневно взметнулись вверх сжатые кулаки, послышались ругательства. Шумадинец попытался было воззвать к совести и благоразумию женщин, но ему рта не дали раскрыть. Посыпались обвинения, словно он один был в ответе за то, что идет такая тяжелая война, что люди, оставив дома, скитаются по белу свету, не зная, к какому берегу пристать, куда направить свой путь.

— Хватит, наслушались мы твоих басен, теперь послушай нас! — крикнула в полный голос молодая женщина с младенцем, привязанным за спиной. — И не затыкай нам рот! Подумаешь, какой умник! Коли ты все знаешь, скажи, куда нам теперь деваться? Куда вы собираетесь нас вести?

— А я хотел вас спросить, куда вы направились?

— Мы идем вместе с вами, ты это хорошо знаешь. Вы же обещали народу, что закончите войну к зиме, а мы, глупые, поверили, пошли за вами. Теперь вы думаете лишь о том, как бы улизнуть, а нас бросить на произвол судьбы. В Боснии надеетесь спасти свои шкуры? Только запомните: если вы нас оставите, то и наши мужья останутся здесь, с нами. Они не такие дураки, как вы о них думаете. Им в Боснии нечего делать. Они должны охранять свой родной край, свои дома, свои семьи.

— Ваши мужья, где бы они ни воевали, сражаются за свой родной край, защищают свои дома и свои семьи.

Женщина с ребенком подошла к комиссару совсем близко и положила руку ему на плечо. Лицо комиссара невольно растянулось в улыбке, когда он посмотрел женщине в глаза. Они были прекрасны, а слезы придавали им еще большее очарование. Гнев комиссара как рукой сняло, и он на время даже отключился от реальной обстановки. Ему казалось невозможным сердиться на такую женщину, и он почти не слушал, о чем она ему говорила. Вдруг женщина рухнула перед ним на колени, сложив руки, словно перед иконой.

— Что вы, встаньте, — смутился комиссар и, протянув руку, помог женщине подняться.

— Комиссар, богом прошу, отпусти моего мужа домой, — начала женщина, с трудом прерывая рыдания. — Вы без него обойдетесь, а я нет. У вас вон сколько людей, а он у меня один. С ним я бы домой возвратилась, а без него мне некуда идти.

Комиссар растерялся. От слов женщины, произнесенных с глубокой тоской и болью, у него мурашки побежали по телу.

— Нет, то, что вы просите, невозможно, — наконец решительно произнес комиссар каким-то незнакомым для него самого голосом. — Мы не имеем права никого отпускать. У нас не добровольная пожарная команда, а армия, войско. Понимаешь? А для вас дальнейшее пребывание с отрядом стало опасным, более того, катастрофичным. Вам надо возвращаться по домам. И как можно быстрее, немедленно.

— Куда же мы пойдем, некуда нам возвращаться! — воскликнула владелица повозки, оторвавшись от сбора своих разбросанных пожитков. — Ты же знаешь, что наше село немцы спалили, а имущество разграбили. Ничего не оставили, ни одной животинки. Скоро рождество, а мы еще не сеяли. Всю осень семена с собой возим, съели уже почти все. С чем домой-то возвращаться, если даже хлеба не будет?

— Нам тоже нечем вас содержать. Мы уходим в горные районы, где не только хлеба — воды нет. Там вас ждет голодная смерть. Война не скоро кончится, теперь это яснее ясного. Нам предстоит далекий и трудный путь, и не известно, кто его выдержит. Одно очевидно — женщинам, старикам, детям такой жизни не вынести. В этой обстановке вам лучше всего покинуть отряд и поискать себе кров в селах, пока настоящие морозы не ударили. Подумайте, женщины, над тем, что я вам говорю.

— Нет, мы не согласны. Мы пойдем вместе с мужьями! — крикнули из толпы женщин. — Как они будут жить без нас? Мой наверняка без меня пропадет. Он даже поросенка на базаре продать не может. Без меня он ничего не стоит. Вам от него пользы, что от яловой коровы молока.

— Что ты мелешь, Смиляна, зачем наговариваешь напраслину на своего мужика? — обидевшись за мужской род, вступил в разговор высокий худой старик с густыми белыми бровями. — Он не хуже других и, как все, обязан воевать, здесь уж ничего не поделаешь.

— Был обязан, когда у нас имелась своя держава, а теперь ее нет, значит, и служить некому, — возразила старику Смиляна.

— Как это нет у нас державы? Куда же она делась?

— В Англию подалась, вот куда!

— Если король уехал в Англию, это не значит, что у нас больше не стало государства. Держава — это народ, а не король. Народ же должен сам себя защищать. Так ведется испокон веков. И всегда было так, что мужчины воюют, а женщины ведут хозяйство. Теперь все стало шиворот-навыворот. Это непорядок. Поэтому я и говорю: пусть мои сыновья воюют, я им мешать не стану. И вам скажу: не имею права просить у комиссара того, что вы хотите.

Женщины сразу угомонились. Ни у кого не нашлось смелости возразить старику. Сербки уважают мужскую седину, глубокие морщины и веское мужское слово, особенно слово. Вообще мужчина для сербки — авторитет. Так уж повелось исстари.

— Допустим, комиссар послушается ваших глупых советов и отпустит ваших мужей по домам, — сердито продолжал старик. — Что вы будете с ними делать? Где спрячете их от четников и немцев? Всем ведь известно, где они были. А сейчас и не за такие дела рубят сербские головы.

— Они и нас перебьют, если мы вернемся домой, — сказала женщина в желтом кожухе.

— Это как бог даст. Ваша вина невелика. Вы ни в кого не стреляли, а убежали из села, потому что его сожгли. — Старик помолчал немного. Его брови почти сомкнулись на переносице, глаза смотрели строго. — То, что мы делаем сейчас, — непорядок. Мы мешаем нашему войску. Без нас им было бы легче воевать, да и вражеской нечисти они уничтожили бы больше. Для любой армии такой обоз, как наш, смерти подобен. А для нашей в ее нынешнем состоянии — тем более. Этой ночью я говорил со своими сынами, да и с вашими мужьями тоже. Большинство за то, чтобы мы развязали отряду руки. Поэтому я решил вернуться домой. И вам советую поступить так же. Надо подождать денек-другой, укрыться пока в местных деревнях, а потом отправляться назад, к себе, дети мои. Вот вам мое слово, а поступайте так, как сами считаете нужным.

Все молчали, словно в молчании можно было найти спасение.