class="p1">– В октябре ещё сон мне приснился, будто лежу я на диване, подходит она ко мне и говорит: «Умру я перед праздником». Ну ладно, думаю, умирай, хорошо, что перед, думаю, а не после, хоть Седьмое отмечу спокойно. А тут, ты ушёл, стул в коридоре поставил, сижу. Мужики были, унесли её. Выпить, бля, хочется, а бутылка там. Сижу, сижу, а потом будто думаю, да дай-ка я зайду. Встаю будто, подхожу к двери, открывать или не открывать, думаю, и выпить надо, что тут думать-то. Вхожу – а она лежит. У меня, бля, душа в пятки и волосы на голове зашевелились. А там, у окна, она – другая – стоит, не гляжу на неё, чувствую, халат её голубой – а у неё такой на самом деле был когда-то – краем глаза её вижу. Ну, думаю, если прямо взгляну на неё, на ту, у окна, всё, прямо тут же и подохну. А та говорит: «Ты, дурак, меня тогда не понял, про другой я праздник говорила…» – а завтра ж Пасха… и рукой меня манит. А я: «Ба-а-аба, ба-а-аба Лиза…» – и бумс со стула… и проснулся. А чуть после и ты входишь. Жалко, бля, бабку, жизни толком и не видела… да я ещё тут, непутний, – сказал сосед так и заплакал.

– Да-а, – говорит Ион и слышит, как в комнате у другого Юры кто-то на пол с ложа упал, упал и выругался. «Да-а, – думает Ион, – любовь не шутки», – и смотрит на таз, что на Юрином столе стоит, и приподнялся чуть, заглянул в таз – пустой тот. И думает Ион: «Ну голубой, ну два голубых, но не таз же блинов за раз умять… хотя: а мне-то что за дело».

Сосед разлил уже. И выпили. И бутылку уже кончают. И утро за окном брезжит. Трамваи заскрежетали. Любовник Юрин, как лунатик, с закрытыми глазами в туалет забрёл. И тут звонок вдруг.

– Ко мне, наверное, – говорит сосед, – из ментовки… смерть оформить, но что так рано-то… открою, – и пошёл. И лязгнул задвижкой. Потом тишина с минуту мёртвая. Потом под линолеумом половицы-предательницы взвизгнули. А потом глядит Ион в коридор и видит: пятится, пятится сосед – и бух плашмя на пол. И помер будто – не двигается. К нему Ион. К двери глазами. Смотрит – входит старушка в шубе меховой, в шапке лисьей, хоть и время весеннее. Повело Иона, изогнуло так, как мост нью-йоркский перед тем как ему рухнуть. Старушка очки сняла, протирает их платочком носовым и говорит:

– Признать нетрудно… наш портрет. Что с ним?

Любовник Юрин с закрытыми глазами из туалета вывалился, убрёл в Юрину комнату – как не промазал?

– Он что, от радости, что бабушку увидел? – говорит старушка. – Я же Марья Ефимовна, родная сестра Лизы. Близняшки мы. Приехала вот повидаться. С ней разругались, когда она из лагеря освободилась, из-под Исленьска… По политическим мотивам.

А у Юры за дверью ложе запело, слышит это Ион, но не осознаёт.

Говорит старушка:

– Да вы здесь все, гляжу я, это… только милиции и не хватает, – и глазами вокруг. И говорит: – Страх Божий, ну и квартирка. У нас в Москве таких давно нет, – шагнула через внука. И говорит: – В чувство дружка хоть приведите. Лиза! Лиза! Лизонька, встречай гостей! – и в комнате исчезла.

И тут звонок опять…

А Ион – тот так: рукой в стену – и к себе. И упал на тахту. Ниц сначала. Вывернулся на спину. Лежит. Глазами в потолок. И в нос ему ударил запах мела. И дух казённых стен… И началась Суббота – по небу видно, – Пасха грядёт… А там, в небе, они, медленно, бок о бок летящие, о да, тихие и прекрасные, словно в рамах бледных картин, они – отец и мать, а там, за ними, как за бумажным змеем, тянется, тянется шёлковый шнур и ищет, ищет, ищет… ищет его, Иона, шею.

Нет, нет, зелёноокая, нет, дорогая, я сейчас встану, я соберусь с мыслями, я продиктую тебе рассказ. Рассказ будет называться так:

СЛУЧАЙНОСТЬ

А я говорю: в июне убит был яланский участковый Павел Истомин, а уже в июле того же года место его занял Истомин Николай, родной брат покойного, прибывший из Исленьска со своей семьёй.

– Не знаю, – сказал ему начальник Елисейской милиции, – не знаю, займись пока этим, а заодно и поосматривайся, с людьми состыкуйся, с ними тебе жить и работать. Народ здесь с прибывшими неуживчивый… но от тебя, парень, зависит.

– Ладно, – сказал новый участковый. – Только мне карта бы не помешала… с краем этим не знаком я… почти впервые.

– Не знаком… да, – сказал начальник, – так-то оно так, а вот с картами у нас хреново – никак. Есть у меня калька, поистрепалась, правда, пообтёрлась. Возьми, – говорит, – может, сгодится. Сходи к директору леспромхоза, – сказал начальник, – у того есть какая-то, ага… где все угодья.

– Мне бы подробней, – сказал Истомин, – чтобы все дорожки, болотца все, заимки и ручьи.

– Но… и кочки, и колоды, и… сучки, – сказал начальник. – Я бы тоже от такой не отказался. А у директора есть – там весь район наш да ещё и Томская область, и Эвенкия, большой кусок её, вприпрягу. А у него нет, так у коменданта лагерей в Ялани у себя поклянчи. Тот даст, тот свой парень, охотимся с ним вместе, тот мужик что надо, сам увидишь. А пока на вот мою, поразглядывай, на ней тут тоже всяких завитушечек…

I

С картой в планшетке, верхом на коне, нередко и впроголодь, промотался Истомин остаток лета по лесу. Заимки все осмотрел, посетил все пристанища таёжные, в истоках и устьях крупных ручьёв и речек малых побывал, с охотниками сошёлся, порасспрашивал их, но так всё это: ради знакомства, чтобы представление кое-какое получить. «Летом, – думал он, – его не взять. Пока тепло, пока грибы да ягоды, он в тайге зверем: корм подножный, ночлег под кустом. К осени, к холодам и к снегу забеспокоится, берложку станет подыскивать, зимовьюшку укромную подбирать… чужую займёт… но это вряд ли – свою, скорее, срубит».

II

В октябре уже, утром стылым, ранним, до свету, чтобы глаз посторонних меньше, положила жена в вещевой мешок краюху хлеба мякинного, сала пласт невеликий, консерву какую-то да ещё чайник с кружкой, а Истомин сунул, проверив, в кобуру пистолет, мешок к седлу привязал, сел на коня и поехал, взгляда на жену не бросив. И тут так: путь ему чутьё подсказывало. Добрался в первый день до верховья