— Сынок, тебе не кажется, что ты делаешь что-то не то? — осторожно начал Георгий Федорович.

— Папа, я так решил. Так будет лучше.

— Боюсь, что ты сейчас, как говорится, в расстроенных чувствах…

— Я полностью себя контролирую.

— Но почему ты не поделился со мной? — огорченно спросил отец. — Надо же подыскать тебе какую-нибудь приличную часть. Слава богу, моих связей хватит…

— Я иду служить в Чечню, — отрезал сын.

— Куда?! — Георгию Федоровичу показалось, что он ослышался.

— В Чечню, папа. Сапером.

Тут, как говорится, свет померк…

— Сынок, да ты что? С ума сошел? Что ты такое придумываешь себе! Нет, ну я понимаю, несчастная любовь и все такое прочее. Но есть же предел! Зачем в Чечню?

— Папа, я так решил, — повторил Виктор очень упрямо. — Я сделаю по-своему.

И вот эти два года пронеслись. Кстати сказать, Георгий Федорович так и не понял, что произошло тогда между Виктором и Наташей. Ему просто было очень жалко, что из их дружбы ничего не вышло.

Так вот, два года пробежали. Виктор писал из армии, естественно не входя в подробности, но можно было понять, что он на хорошем счету, что свою работу выполняет честно и что он уважаем всеми.

Потом сын приезжал в отпуск — как и подобает, возмужавший и похудевший, и еще какой-то… посуровевший, что ли. Говорил односложно, больше молчал. Впрочем, особенной разговорчивостью он не отличался и до армии.

Затем пришло известие о ранении. Тут уж Георгий Федорович, что называется, психанул. То есть плюнул на все, отменил дела, встречи, командировки и полетел в госпиталь, где лечился и реабилитировался Виктор после ранения и контузии. Простому смертному не удалось бы так просто проникнуть в закрытый военный госпиталь, но «красная книжечка» Жаворонкова в сочетании с генеральскими погонами уже не раз и не два открывала перед ним и не такие двери. Поэтому он довольно легко преодолел путь к палате сына, увидел, что он находится в палате с еще одиннадцатью военнослужащими (стоит ли говорить, что через час после визита генерала Жаворонкова в госпиталь Виктора перевели в одноместную), в целом же нашел картину довольно удовлетворительной. Младший Жаворонков выглядел неплохо, хотя и бледновато, последствий ранения и контузии заметно не было. Правда, чувствовал он себя немного слабо, поэтому долгого общения не получилось. Но тем не менее старший вернулся в Москву успокоенный.

И вот теперь он возвращался на «гражданку». Наконец-то! Георгий Федорович улыбнулся, но тут же вспомнил про свои служебные дела и потускнел. Как он посмотрит в глаза сыну теперь, уволенный, обесчещенный? Вместо того чтобы помочь своему ребенку как-то определиться в этой жизни, он, наоборот, свалится на его шею со всеми своими проблемами. Нет, материально он, конечно, нескоро еще станет обузой для сына. Наоборот, его сбережений еще хватит и на то, чтобы отпрыска как-то поддержать и поставить на ноги. Но эмоционально, безусловно, он свалится именно на шею и именно Виктору. И это плохо. Черт, черт! Что за жизнь! Георгий Федорович налил себе еще водки, и остаток вечера потонул для него в вязком тумане.

Очнулся он на следующий день, когда солнце уже находилось в зените. Голова его гудела. Дома никого не было, — по всей видимости, Лена ушла на работу, в свой музей. Кстати, интересным показался Георгию тот факт, что проснулся он в своей спальне, правда в брюках, но без рубашки, притом что сознание покинуло его вчера поздно вечером в кухне. Он попытался приготовить себе завтрак, но голова немилосердно болела, и тут экс-генерал подумал: «Интересно, а почему классики советовали лечить подобное подобным? Может, что-то в этом есть?»

Водки в холодильнике не оказалось, но в баре Жаворонков обнаружил початую, однако почти полную бутыль шотландского виски.

— Это то, что надо, — сказал он себе.

Вообще бару в его доме мог позавидовать любой гурман и эстет, причем вкусы генерала, сформировавшись много лет назад, не менялись и не зависели ни от каких государственных и общественных коллизий и пертурбаций. Что в сухие советские времена, что в голодную эпоху раннего капитализма, что сейчас. Если виски — то это исключительно «Шивас», если коньяк — «Хеннеси» или «Реми Мартин», водка, разумеется, «Финляндия», ну и так далее.

Оглядев еще раз свой бар, Георгий удовлетворенно крякнул и налил себе полный стакан «Шиваса»…

…Второй день запоя тоже удался на славу.

…Что было после этого, он помнил весьма смутно. Сквозь туман, в котором он находился, иногда пробивались к его сознанию голоса, лица — жены, Виктора, Женьки Смирнова, двух ученых, почему-то казавшихся близнецами. Видимо, все это были видения, хотя нет, жена-то вполне могла оказаться и реальной.

Запой длился около недели, а потом схлынул, как волна. Георгию было мучительно стыдно и захотелось попросить прощения у жены, которая столько с ним намучилась.

— Вот и отлично, — спокойно сказала Елена. — Мне врачи так и сказали: в первый раз можно ничего не предпринимать, через несколько дней очухается сам. Иди свари себе кофейку. Во-первых, что-то делать полезно, а то совсем амебой себя почувствуешь, а во-вторых, кофе хорош для прогрева мозгов.

Георгий покорно поплелся на кухню, чувствуя, что его тело абсолютно пустое, а воля атрофирована. Руки дрожали, кофе норовил просыпаться мимо джезвы, газ не хотел включаться. Ничего, ничего, надо взять себя в руки. Черт! Скоро приезжает Виктор!

— Леночка, а какой сегодня день? — спросил Георгий Федорович и сам содрогнулся от идиотизма этого вопроса. Как это непривычно! Раньше он в принципе не мог не знать, какой сегодня день… каждый день был окрашен для него в свой цвет, наполнен своими делами. Но теперь он пенсионер, да еще и запойный. Фу, мерзость!

— Вторник.

Значит, сын приезжает послезавтра. До четверга нужно привести себя в порядок и быть в форме. Он не может позволить себе предстать перед Виктором в таком виде — как знать, быть может, ему самому понадобится поддержка, помощь, все-таки мальчик пережил ранение, контузию. Да тут еще эта несчастная любовь, будь она трижды неладна.

Георгий вдохнул аромат свежесваренного кофе и улыбнулся. Все еще не так ужасно. Подумаешь, с работы уволили — с кем такого не бывало. Что, служба в органах — главное и великое дело всей его жизни? Нет! Ерунда! Он пошел служить, потому что ему представилась такая возможность, ему предложили влиться в ряды чекистов с холодными головами и горячими сердцами. Это было лестное предложение, кому попало его бы не сделали, но сказать, что он пришел в Комитет по зову души? Извините. Работу свою он выполнял честно, считал ее важной и полезной, более того — ему было интересно работать. Потом нельзя скидывать со счетов и известные материальные блага, которые принесла ему служба, и постоянные поездки за границу. Худо-бедно мир повидал.

Да, безусловно, у него выработалось свое отношение и к делу, которое он делал, и к «конторе» вообще. Ему неприятно было, когда о Комитете отзывались озлобленно, с обидой: он знал, что такое отношение во многом заслуженно, знал, что прошлое его ведомства таит страшные страницы. И он был одним из тех, кто боролся за то, чтоб очистить имя их службы от скверны, за то, чтоб их будущее было лучше.