– Вам придется делать промеры заново, глубины изменились, и дно теперь совершенно другое…

– Да, да… Видимо… Я так полагаю.

Адмирал с Посьетом, Гошкевичем и Пещуровым съехали на берег.

* * *

Всю ночь стучали помпы, откачивая воду. Под утро опять были толчки. Опять по трапам подымались босые, разбуженные свистками, угрюмые матросы.

Путятин полагал, что надо прямо попросить Кавадзи и Тсутсуя показать текст американо-японского договора. Надо получить его вполне легально и как можно скорей.

Конечно, потомки могли упрекнуть адмирала, что, начиная русско-японские отношения и заключая договор двух государств, он наделал ошибок. Что верно, то верно. Евфимий Васильевич полагал, что Бог его простит. Да что потомки! Невельской не так молод, чтобы годиться в потомки, а он зло твердит об этом, хуже всякого японца.

«Я и сам это все знаю! – полагал Путятин. – Свои грехи дай Бог отмолить!»

Путятин убрал с Южного Сахалина крепость. Японцам предоставлена возможность приходить туда ловить рыбу и эксплуатировать айнов. Нет возражений против этого. А что же они? Японцы явно переменили политику, тянут и упираются. А ведь дали обещание в Нагасаки, что при следующей встрече заключат договор с Россией. В чем же дело?

«Ждать невозможно, идет война. Надо спешить, обсуждение статей договора идет, да все как-то плохо движется. Была бы у нас копия договора да показать бы им это, приводя точный его текст при всяком случае, и тут же выложить обязательство, данное мне в Нагасаки, то куда бы скорее все двинулось. Проще было бы действовать! В основе формально, конечно, но верно. А мы только грозимся и уверяем, что у нас есть копия договора, да мы, мол, не хотим сами к ней обращаться, ее с собой не берем!»

А в Нагасаки уж пришла эскадра Стирлинга из Гонконга. На основании американского договора они-то и заключат с Японией свой договор, введут свой флот в те же гавани, что открыты американцам, и превратят Японию в базу снабжения и стоянки английского флота. Они уже объявляют японцам, что ищут нас, чтобы уничтожить. На Амуре твердят, что они в конце концов вообще настроят японцев против русских и России.

Неужели Невельской прав, утверждая, что для справедливого договора нужны сила и сильные позиции, таково время, а на одном корабле никто посла всерьез не примет. В пору захвата чужих земель и грабежей во всем мире сильные державы не будут считаться иначе с нами и еще навяжут, мол, свою волю японцам. Помимо того, Сахалин – остров, прикрывающий вход в Амур и всю нашу страну! А чем мы можем действовать на Сахалине? Гуманным отношением к туземцам в противоположность свирепости европейцев и самих японцев, которые официально объявляют о своем праве эксплуатировать айнов до полного их уничтожения. «Чем же, – говорил он, – их позиция справедливей?»

У Путятина голова разламывалась. И как ни кидал, а выход скорый мог быть один – ссылка на данное в Нагасаки обязательство и на договор. Пользуясь тем, что война, они будут бесконечно тянуть. Видно, и гордость их уязвлена.

Посьет пытается тайком достать текст договора за вознаграждение у самих японцев через Шиллинга. Адмирал полагает, что окольные пути не для него. Проще и скорей действовать прямо. «Обходы и околичности – не мое дело!»

При последней встрече на «Диане», в канун землетрясения, Путятин заметил, как довольны послы угощениями, почестями, подарками и даренными им фотографиями их самих, которые за эти дни сделал Можайский, обходя храмы-гостиницы и снимая послов поодиночке. Адмирал выбрал время, обратился к Кавадзи и Тсутсую и попросил дать ему прочесть текст заключенного договора. Кавадзи не зря носил одежду, застегнутую, как у смертника. Вино, приемы, музыка и торжества не расслабляли его. Но и лгать он тоже не желал. Он сделал вид, что не обратил внимания на вопрос. Путятин через некоторое время повторил свою просьбу, снова обращаясь к нему и Тсутсую, но и Старик сделал вид, что ничего не понял, или не слышит, или не хочет отвечать.

Ученый Кога Кинидзиро был возмущен до глубины души. На другой день во Временном Управлении, когда началось обсуждение событий, он сказал:

– Русские хотят решить три дела: открытие портов, торговля и границы. Саэмон но джо хочет скрыть договор с американцами. Хочет скрыть в тайне договор и поставить пределы в отношениях с русскими. Если знать современное положение и быстроту обмена сведениями между западными странами, то можно понять, что это невозможно скрыть. И нет никакого смысла.

Кога вообще полагал, что протяжки и сопротивления бесполезны. Страну придется открывать. Это и мнение Хаяси. И его тоже. Все Управление Наук стоит за открытие страны, и только чиновники бакуфу упираются. Когда надо было выселить Исава из квартиры, то Каку[87] понял, что это надо сделать. А в большем масштабе он этого не понимает. Кога сам сказал, что ненавидит эбису всей душой. Но не стыдится сказать, что поэтому им надо уступать и открывать страну.

– Мы не имеем современных средств для сопротивления эбису, придется лучше сделать это самим, чем подчиниться насилию, как с Перри. Только поэтому заключили договор с ним так быстро. Россия сейчас пришла к нам без силы и разговаривает вежливо. Но разве мы не видели вчера, как они упражнялись с пушками? Разве не говорил нам Можайский, что у русского императора есть сто тысяч гвардейцев в Петербурге и все ростом выше, чем сам Можайский? Это, конечно, не главное. Но Россия, гордая своей силой, она будет оскорблена, и потом, после войны, это вызовет ссору с ней. А нам совершенно не нужны ссоры с Россией! Все знают, что еще рано говорить, что она победит, но уже поздно ждать, что победят англичане. Зачем же скрывать: будет еще хуже! Это очень близоруко – так на все смотреть.

Кавадзи слушал ученого с глубоким вниманием, вежливо кивая головой.

Ночью Кога спал плохо. Утром, выйдя во двор храма, ученый посмотрел на море. Изогнутое вдоль мыса и сужавшееся к горизонту, оно легло ровным розовым телом в форме свежезажаренной свиной ноги, которую давно хотелось бы попробовать. Но – единомышленник – здешний бугё, с которым Кога состоит в одной партии против Кавадзи, держал знатное посольство впроголодь.

Час Змеи, когда Кога вернулся под крышу. Горячий рис вкусно ударил в нос паром, едва сняли крышку. Кога взял палочку. Вдруг все затряслось от сильного толчка, затрещала балка над головой, и с крыши на террасу, как по желобу, скатилось несколько черепиц.

Кога и все его приближенные стремглав кинулись в сад, прыгая через окна и двери. Снова загудело под землей, как прокатился гром под ногами. Дома закачались, как корабли на волне. Жители города, неся на руках детей, молча поспешили вверх, на полянку под скалами возле храма, туда, где стоял побледневший Кога со своими приближенными. Он подумал, что еще никогда не приходилось показываться перед простым народом в таком затрапезном халатишке, в котором и ешь и сочиняешь стихи, иногда и пальцы вытрешь о него.