Я только что прочел сочинение Долгорукова. Из этого могла бы выйти очень хорошая книга, а вышел простой памфлет, полный личностей. Долгоруков на каждом шагу жалуется на грубость и надменность русских вельмож. Они, разумеется, неправы, но судя по его языку, он и сам поступал бы точно так же.

Жительствующая в городе Харькове вдова подполковника Крузе принесла мне словесную и письменную жалобу, что находившийся при воспитании малолетних сыновей ее французский подданный Александр Оливари, воспользовавшись болезнию матери ее, когда она и домашние должны были пещись о подании помощи страждущей, забыл страх Божий и супружеские обязанности, состоя в законном браке более трех лет, лишил девства двенадцатилетнюю двоюродную сестру ее Марию Панафидину, которая, быв принята в сиротстве, пользовалась уроками от означенного Оливари наравне с детьми ее. В доказательство преступления г-жа Крузе в письме ко мне приводит собственное признание той малолетней Панафидиной и акушерское освидетельствование бабки.

Г-жа Крузе живет в одном доме с престарелыми родителями своими, Панченковыми, и все семейство благородным образом жизни и похвальными правилами снискало себе уважение всего лучшего Харьковского общества и есть неотдельный член оного. По объяснению ее, не подверженному никакому сомнению в справедливости, когда она, занимая почетное место в обществе, решилась словесно и письменно объявить начальнику губернии о нанесенном ей и родителям ее тяжком оскорблении, я приказал харьковскому полицмейстеру секретным образом разузнать обстоятельства изъясненного происшествия, который донес мне, что, по показанию малолетней Панафидиной, действительно иностранец Оливари учинил ей растление; сам же Оливари, хотя не сознается в преступлении, но объяснил свои предосудительные поступки таким образом, что не остается ни малейшего сомнения, если не в самом действии, то в преступном намерении лишить невинности оную Панафидину.

После сего, по просьбе г-жи Крузе, я уважил положение почтенного семейства и чрез бесполезное формальное исследование не решился подвергнуть оное позору и несправедливому нареканию; бесполезное – ибо преступление, содеянное иностранцем Оливари, такого рода, что оно тогда только существует пред законом, когда виновный в оном учинит добровольное сознание, чего, конечно, не может произойти со стороны Оливари, весьма понимающего меру наказания, установленного за подобные преступления. – Все другие доказательства, даже свидетельство сторонних, которое, по словам г-жи Крузе и как видно из рапорта харьковского полицмейстера, есть в настоящем деле, не властны обнаружить злодейский поступок Оливари, и он в заключении суда подвергся бы не более как подозрению. Ненаказанность изъясненного преступления позволила бы иностранцу Оливари снова попуститься на подобные и другие замыслы и послужила бы опасным примером для других чужеземцев, проживающих здесь во множестве, и таким образом священная воля Всемилостивейшего Государя Императора, чтобы в воспитании соблюдена была строгая нравственность и преданность к престолу, была бы нарушена чрез несодержание в должном повиновении и строгости сей толпы наставников-французов, заносящих часто в сердце вверенного им юношества разврат и безбожие. Оливари не может быть терпим более ни в каком месте России, и я осмеливаюсь всепокорнейше испрашивать заступления Вашего Сиятельства у Высочайшего престола, как в настоящем случае высылкою за конвоем преступника за границу, так и на будущее время в постоянном распоряжении, дабы обуздывать легко могущее последовать своеволие французов, попадающих сюда часто без всяких правил нравственности.

При сем, представляя Вашему Сиятельству подлинное письмо г-жи Крузе и рапорт харьковского полицмейстера, имею честь донести, что до времени разрешения сего моего представления, я обязал иностранца Оливари подпискою о невыезде его из города и вменил в особенную обязанность полицмейстеру, дабы Оливари отнюдь не был допускаем ни к какому участию при воспитании юношества.

от самой Панафидиной дознал, что назад тому шестнадцать дней учитель ее иностранец Александр Оливар соблазняя ее, под разными предлогами, велел выйти в сени и, обольщая деньгами, говорил, что он ее возьмет к себе и что скажет ей нечто важное; на что она согласясь и пришедши в назначенное место, нашла его уже там, где он Оливар, взявши ее, растлил девство стоя, и когда она от сего закричала, то он, запрещая ей более кричать, ударил по щеке; по окончании же происшедшее от сего извержение между ног ее он, Оливар, вытер своею рубашкою, и приказал ей приходить всегда туда же, но она, чувствуя от вышеописанного себя нездоровою, не выходила к нему два дня, почему он, придравшись будто за урок, прибил ее и говорил: ежели она будет к нему выходить каждый день в нужное место, ибо в сенях было неудобно, то он не будет ее бить и всегда будет отмечать в знании урока успешною. Желая избежать по ребячеству своему наказания учителя, она выходила к нему в назначенное место шесть раз, но имела соитий только три, потому что три раза [им] препятствовали, наконец, после пятого раза сказала девке Софье, чтобы она караулила за нею, когда пойдет к нему в назначенное место, и потому она, подсмотревши, сказала женщине Екатерине, которая их, Оливара и Марью, застала вместе.

Желая удостовериться в справедливости вышеизложенного мною происшествия, я отправился в комнату означенного иностранца Оливара, который при вопросе моем объявил, что действительно означенная девица Марья выходила к нему в нужное место, но, впрочем, он, Оливар, с нею Панафидиной никогда соития не имел, а только держал ее за сосцы и детородный уд, где в последний раз упомянутая женщина Екатерина застала их вместе.