Должно быть, только на протяжении одного квартала скопилось около пятидесяти тысяч парижан и туристов. Взрослые сажали своих отпрысков себе на плечи и кормили конфетами. Все махали руками, приветствуя президента и приглашенных глав иностранных государств. Это был День взятия Бастилии, 1983 год. Двести лет назад семеро узников были освобождены из этой тюрьмы, и теперь вся страна чванливо праздновала свою свободу. Небольшая искорка воспламенила народное ликование.

Рубен допил бутылку яблочного уксуса и направился вглубь номера за следующей.

Его ботинок едва успел коснуться ковра, как напарник Рубена – Варужан – поднялся из своего шезлонга. Варужан долго пытался сложить газету, которую до этого читал, но в конце концов, потеряв терпение, просто швырнул ее на овальный столик, словно развернутую карту. Из-под нее торчал уголок плана терминалов аэропорта Орли. Варужан бросился вытаскивать чертежи, как будто не мог найти их все утро, и, перебирая листы, спросил:

– Ну, как тебе парад? Ничего, правда?

Рубен открыл холодильник. Насчет уксуса он ошибся – в холодильнике его не было. Бутылка на балконе оказалась последней.

– Когда-нибудь, весьма скоро, мы проведем такой же парад, – заявил Варужан.

– Нет, – откликнулся Рубен, – не проведем. И сядь, наконец!

Варужан сел. Разгладил складки на своих слишком широких брюках. Он был старше Рубена на двадцать лет, но так и не сумел найти себе приличного портного.

Роясь в недрах холодильника, Рубен спросил:

– Слушай, ты не видел здесь еще одну бутылку?

– То есть как это не будем проводить парад? Ты же не думаешь, что мы…

– Мы обязательно победим, – произнес Рубен. – Но дело сейчас не в этом. Я готов биться об заклад, что приносил еще одну бутылку.

– Там есть ящик, посмотри в нем. А если мы победим, как же останемся без парада? Хочу парад, и именно такой!

Рубен проверил ящик, хотя заглядывал туда раз сто.

– Парад – это не по-армянски, – пояснил он. – Парад – это… по-французски. Ты можешь представить, как мы будем маршировать? Высоко поднимая ноги над кучами лошадиного дерьма? Нет. Вот танцы, пение – другое дело. Но обряжаться в костюмы, словно дети на школьный спектакль? Нет, ты только представь: Турция приносит нам извинения, выплачивает репарации, уступает территории, а мы будем по улицам скакать? Нет, мы останемся в своих домах, в наших залах, наших церквях и будем поздравлять друг друга. А эти французы – господи боже мой! Мне плевать, что они думают про свои парады – если тебе надо так выделываться, то ты уже несвободен. А тут нет еще одного ящика?

Варужан сказал:

– Я запомнил каждый терминал, каждый угол. Вечером я еще раз съезжу туда, но сейчас хочется пойти развеяться. Рубен-джан, я могу сходить вместо тебя за бутылкой, только скажи, что купить?

Рубен вспомнил, что Варужан женат и у него есть ребенок. Ему впервые подумалось, что все эти три дня, что они провели в Париже, поведение Варужана, его выказываемое уважение к нему – всего лишь показуха. Скорее Варужан был раздражен тем, что напарник едва ли старше его дочери. И наверное, он считал, что Рубен сошел с ума – то ли от пристрастия к яблочному уксусу, то ли оттого, что ему не давала покоя мысль, как вернуть доверие босса. А все из-за брата. Двоюродного, но все же…

Варужан взял с тумбочки ключи и направился к двери. Рубен остановил его. Возможно, Варужан прямиком направится в полицию. Возможно, вся эта операция подстроена. Кто этот человек в широких брюках? – думал Рубен. Он почти не знал его.

– Нет, – сказал Рубен, отбирая ключи. – Я сам пойду. Ты вряд ли найдешь то, что нужно. Сиди, читай газету. Смотри парад.

Некоторое время Варужан изображал протест. Затем, довольный, подхватил газету и вышел на балкон.

Рубен знал, что парад продлится до полудня, метро после него будет напрочь забито, и так до самого вечера, когда начнется салют. Выбор был неприятным, но все же напрашивался сам – толкаться в толпе безопаснее, нежели оставаться в номере, пока Варужан будет ходить неизвестно где.

Он вышел из лифта, пересек вестибюль и затерялся на запруженных улицах.

Перекрывая нестройный шум людских голосов, вопли и свист, откуда-то доносился звон колокола: бом-бом… Звук становился все громче, и Рубен понял, что идет в его направлении. Каждая шляпа в толпе покачивалась, словно выпавший от жажды язык. Стояла середина июля, и жара не думала ослабевать. Рубен, который всегда выходил в костюме даже за пачкой сигарет, вскоре стащил с себя пиджак и перебросил через руку. Пройдя еще квартал, он закатал рукава рубашки. Огромное количество людей (он почти ничего не видел поверх голов) заставляло его чувствовать себя лилипутом, и это обстоятельство вкупе с непрекращающимся перезвоном колокола вскоре вынесло его с бульвара в какой-то узкий неприметный переулок. Там он смог перевести дух и расправить плечи. Рубен сильно вспотел, рубашка и брюки липли к телу, словно испуганные дети. Он стащил туфли, снял носки и, скатав их в тугие шарики, рассовал по карманам пиджака. Босые ноги вставил в ботинки. Так можно стереть себе ноги в кровь, но идти уже оставалось недалеко. Он снова нырнул в толпу и вскоре увидел небольшую винную лавку, рядом с которой на тротуаре сидел хозяин-алжирец с редеющей бородой.

В Париже Рубен пристрастился к сигаретам «Голуаз», которые продавались только здесь. Вытащив из пачки одну, он сунул ее в рот и закурил. Потом разыскал бутылку, ради которой проделал весь путь, и выкурил еще две сигареты, прежде чем добрался до алжирца, чтобы расплатиться. Колокол вновь ударил, и тут Рубен увидел зажатый между фасадами Елисейских Полей шпиль и фронтон церкви.

Его церкви. Точнее было бы сказать – не его, а их церкви. Армянский Апостольский собор – сколько раз он хотел зайти туда, но все как-то не складывалось. Много лет назад, когда он впервые оказался в Париже, Мина звала его сюда. Он согласился пойти – и даже ждал этого: он втайне надеялся, что церковная атмосфера как-то сблизит их с Миной. Но ему не суждено было встретиться с девушкой в вестибюле гостиницы – вместо этого он ушел с людьми, с которыми вот уже десять лет занимается общим делом.

Он остановился перед черными, украшенными орнаментом воротами высотой в человеческий рост, за которыми тянулась каменная дорожка. Старая дубовая дверь между могучими колоннами была чуть приоткрыта.

Рубен откупорил свою бутылку, сделал глоток и вошел.

Дверь тяжело громыхнула, закрыв от него галдящий, беспокойный мир. Внутри было тихо, и в приглушенном свете даже туристы, убежавшие с