В конце концов, руки у него не дрожали, а это было главное.

Генерал-майор ФСБ Строев сильно рисковал, передвигаясь по Москве без охраны, и сознавал это. То, что случилось с Володиным, конечно же, не было случайностью. Разумеется, возглавляя один из отделов ФСБ, невозможно не нажить себе врагов, но провести акцию с такой ошеломляющей дерзостью и настолько чисто мог только профессионал очень высокого класса. Не в правилах генерала Володина было оставлять таких противников на свободе, и то, что из него все же вышибли мозги прямо перед подъездом его дома на глазах у ничего не успевшей понять охраны, наводило на некоторые весьма серьезные размышления.

Прежде всего, генералу Строеву не нравилось совпадение сроков: Володина подстрелили почти сразу же после того, как по его приказу полковник Одинцов отправился на базу «Святого Георгия» с задачей уничтожить то, что осталось от отряда. То, что Володин, принимая решение, не посоветовался ни с кем из коллег, было еще полбеды: у него было очень мало времени, да и решение было принято единственно верное. Другое дело, что у Одинцова там явно что-то пошло наперекосяк – и он, и его спецназовцы утонули, как тараканы в канализации, и оставалось только гадать, справились ли они с поставленной перед ними задачей. Судя по тому, что ни один из них не вернулся, этот чертов Сердюк сумел-таки уйти и, конечно же, не мог не понять, откуда дует ветер. По утверждению охраны, Володина застрелили из оружия, снабженного глушителем. Тоже, между прочим, одна из привычек Сердюка. Правда, это был не «магнум», а «кольт» сорок пятого калибра, но это не имело значения: в бункере хранился целый арсенал, так что Сердюку было, из чего выбирать.

"Все-таки это кто-то из них, – со вздохом подумал генерал Строев, меняя руку, которой держался за поручень в метро. Поезд как раз в эту минуту с грохотом пронесся мимо отделенной от тоннеля каким-нибудь полуметром грунта и бетона норы Сердюка и Слепого. – Майор уцелел наверняка.

Никто из его бойцов не знал настоящих руководителей отряда, а сколько в его распоряжении осталось людей, остается только гадать. Возможно, что и никого. Только от этого не легче, вот в чем загвоздка…"

Конечно, в такой ситуации ездить по городу без охраны, да еще и пользоваться при этом общественным транспортом, было очень рискованно. Впрочем, когда за дело брался Сердюк, никакая охрана никого, как правило, не спасала. Вон, пожалуйста: Малахов окружил себя целой армией, и где она? Конечно, это были просто боевики, пушечное мясо, но у Одинцова-то был спецназ! И потом, не может же начальник отдела, генерал, таскать за собой эскорт, отправляясь к любовнице! Госпожа генеральша – это вам не ФСБ, у нее в генеральском окружении такая агентурная сеть, что любая иностранная разведка умерла бы от зависти в полном составе. И, главное, никто же от нее за все время ни копейки не получил, весь отдел у нее в кулаке, никто и не пикнет. И плевать им на мужскую солидарность…

Именно поэтому генерал не воспользовался служебной машиной. Такси тоже отпадало: маршрут автомобиля легко отследить или выяснить на следующий день. Зато, нырнув вместе с толпой других пассажиров в дышащую нездоровым влажным теплом пасть метро и сделав пару-тройку пересадок, можно было легко потеряться, оставив с носом любую слежку…

Генерал осторожно осмотрелся. Нет, конечно, в вагоне не было ни одного знакомого лица. Ни жена, ни, тем более, Сердюк не стали бы действовать так грубо и непрофессионально. И потом, генерал уже достаточно долго катался туда-сюда, во время каждой пересадки проверяя, нет ли за ним хвоста, и до сих пор не заметил ничего подозрительного.

За окном вагона поплыли знакомые мраморные колонны. Генерал Строев шагнул на платформу, по-молодому пружинисто запрыгнул на эскалатор и вскоре в лицо ему ударил сырой холодный воздух, отчетливо отдающий выхлопными газами. Генерал решил пренебречь троллейбусом в пользу пешей прогулки – с него хватило и метро. Он смолоду не любил давку в общественном транспорте, толкотню, нервотрепку, жесткие чужие локти, душный запах спрессованных тел и одежды, раздраженные голоса пассажиров и полные сдержанной ненависти окрики водителя, требующего не скапливаться на подножках и освободить двери. Конечно, брести по хлюпающей оттепельной жиже тоже не слишком приятно, но тут, по крайней мере, тебе не мнут бока и не просят передать на билетик в тот самый момент, когда одна твоя рука намертво прижата к телу, а другой ты из последних сил цепляешься за поручень… «У меня руки заняты. Вон, пусть гражданин в кепке передаст. – Кы-то пэрэдаст?! Я пэрэдаст?! Ты сам пэрэдаст, и твой папа пэрэдаст…»

Генерал брезгливо передернул плечами и двинулся по тротуару, даже не посмотрев в сторону троллейбусной остановки, на которой толпился народ, чуть ли не вываливаясь на проезжую часть. В конце концов, никакие тренажеры не заменят прогулки, тем более, что и идти-то всего ничего, не больше километра…

В подземном переходе играл на саксофоне старик в обтрепанной шубе из светло-серого свалявшегося искусственного меха, старой солдатской ушанке с опущенными ушами и в огромных грязных валенках с галошами. Несмотря на свой более чем странный вид, играл он, на взгляд плохо разбиравшегося в музыке генерала, вполне прилично. Высказывать более конкретное суждение генерал не рискнул даже мысленно: дед мог оказаться и безработным виртуозом, и бесталанным халтурщиком, кое-как разучившим пару мелодий. Строев вообще избегал пространных рассуждений по поводу искусства, оперируя в этой области двумя понятиями: нравится – не нравится. Это было вполне респектабельно, косвенно указывало на твердость генеральского характера и убеждений, а главное, было совершенно честно. Генерал не любил без надобности наводить тень на плетень: у него хватало причин для вранья и на работе, и дома, так что не стоило забивать себе голову еще и этим. Кроме того, генерал полагал свою позицию единственно верной: музыка, живопись, архитектура, литература могут либо нравиться, либо не нравиться, и нечего разводить вокруг этого туман.

Игра старого саксофониста ему нравилась, и Строев некоторое время постоял рядом, хотя и торопился.

Наконец, с сожалением вернувшись к действительности, он бросил в открытый футляр две долларовых купюры и пошел к выходу на поверхность. Старик, не прерывая игры, благодарно кивнул, но генерал этого уже не увидел.

По мере приближения к дому, в котором жила Майя, мысли генерала все больше занимало предстоящее свидание. Только бы не пришлось выкидывать из квартиры очередного «водопроводчика» или «родственника» – без штанов и пьяного в доску, а то и обколотого до полной утраты связи с окружающим миром. Девка была обыкновенной шлюхой, шлюхой по призванию. Она занималась этим не из-за денег – генерал обеспечивал ее весьма неплохо, – а просто потому, что иначе не могла. Она была испорченной насквозь, и вдобавок вороватой и лживой, и генерал отлично понимал, что связь с ней чревата массой неприятностей, но поделать с собой ничего не мог – она притягивала его, как магнитом. То, что она вытворяла с ним, невозможно было описать словами, такого Строев не переживал даже в молодости, хотя никогда не был примерным семьянином. Больше всего его привлекало в Майе именно то, что делало ее ненадежной и опасной – ее распутность, лживость, животная похоть, противостоять которой она не могла и не хотела. Любое извращение она принимала как дар небес и сразу же находила способ извлечь из него утонченное, неслыханное наслаждение. Это была шлюха божьей милостью, и Максим Петрович Строев был просто не в состоянии обходиться без нее, как астматик без кислородной подушки. Она была полной противоположностью замороженной генеральше, гордившейся своей фригидностью не меньше, а может быть, и больше, чем мужниными погонами и собственным высоким положением. Генерал вспомнил высоко взбитые платиновые кудри супруги, по цвету и фактуре больше всего напоминавшие прически дорогих отечественных кукол, ее далеко выдающуюся вперед грудь, монументальную, как нос атомного ледокола, ее округлый животик, тощие, похожие на два сухих сучка ноги, фельдфебельские складки по бокам ярко накрашенного рта, бесцветные глаза под выщипанными в ниточку и заново нарисованными бровями, слипшиеся от туши ресницы, и его передернуло.