Он ждал и ждал. Сначала творческие расходы Фэллоу, значительно превосходившие траты других сотрудников редакции (исключая отдельные загранкомандировки), не внушали беспокойства. В конце концов, чтобы втереться в высший свет, надо жить более или менее по его законам. Вместе с колоссальными счетами за обеды, ужины и выпивки поступали забавные отчеты о потрясающем успехе, который имел «долговязый душка-бритт» Питер Фэллоу в модных притонах Нью-Йорка. Постепенно отчеты перестали быть забавными. Сенсационных, разоблачительных материалов из жизни американского света от этого пирата все не поступало. Стало обычным явлением, что он подает заметку, а от нее назавтра остается в номере полстолбца без подписи. По временам Стейнер призывал его к себе и расспрашивал, как продвигается дело. Тон этих бесед раз от разу становился все холоднее. Уязвленный Фэллоу начал среди коллег называть за это Грозного Бритта Стейнера — Грязный Мыш Стейнер. Всем страшно нравилось. Ведь действительно, у Стейнера длинный острый нос, как мышиная мордочка, скошенный подбородок, поджатый ротик, уши торчком, маленькие ручки и ножки, мутные глазки-пуговки и слабый, писклявый голос. Беда в том, что в последнее время он стал разговаривать с Фэллоу совсем уж ледяным тоном, сквозь зубы, по-видимому, шутка насчет Грязного Мыша каким-то образом достигла его слуха.

Фэллоу поднял глаза… Стейнер стоит в двух шагах у входа в его кабину и, упершись ладонью в пластмассовую стенку, смотрит прямо на него.

— Мило с вашей стороны навестить нас, Фэллоу.

«Фэллоу»! Сколько презрения и высокомерия. У него прямо язык отнялся.

— Ну, — говорит Стейнер, — что у вас есть для меня?

Фэллоу разевает рот. Лихорадочно ищет в своем отравленном мозгу, что бы такое привычно легкомысленное и остроумное сказать в ответ? Но только бормочет прерывающимся голосом:

— Ну… вы же помните… наследство Лейси Патни… Я уже говорил, кажется… К нам очень недружественно отнеслись в Опекунском суде… этот… как его? (Вот черт! как говорил Голдман? Стенографист или репортер?) В общем, я пока еще… Но у меня уже все в кармане!.. Осталось, ну, несколько… И увидите, получится такая бомба…

Стейнер не дослушал.

— Искренне надеюсь, Фэллоу, — с угрозой в голосе произнес он. — Искренне надеюсь.

И отошел к тем, кто делает его любимую желтую газету.

Фэллоу откинулся на спинку кресла. Он сумел выждать целую минуту, прежде чем встать и спрятать голову в плащ.

* * *

Элберта Тесковитца, по мнению Крамера, да и любого обвинителя, можно было не опасаться. Он не из тех, кто способен заворожить присяжных и склонить на свою сторону, он не владеет искусством эмоционального воздействия. А что из приемов красноречия ему доступно, все равно сводит на нет его непрезентабельная наружность. Сутулый — каждую женщину, каждую хорошую мать в составе присяжных так и подмывает крикнуть: «Выпрями спину!» А выступления свои он нельзя сказать, что не готовит, наоборот, он записывает весь текст в желтый адвокатский блокнот, который лежит на столе защиты, и, прерывая речь, в него подглядывает.

— Леди и джентльмены, у подзащитного трое детей, шести, семи и девяти лет. Они находятся сейчас здесь и ждут исхода этого суда. — Тесковитц избегает называть своего клиента по имени. Если бы можно было сказать «Герберт Кантрелл», «мистер Кантрелл» или хотя бы просто «Герберт», то это бы хорошо, но Герберт даже с «Гербертом» не согласен. «Не зовите меня Герберт, — сказал он Тесковитцу при первом же знакомстве. Я вам не личный шофер. Мое имя: Герберт 92-Икс». — И в кафе-гриле «Две головы» в тот вечер сидел не какой-нибудь преступный элемент, — продолжает Тесковитц, — а трудящийся человек, у которого есть работа и семья. — Тут он вроде как впал в задумчивость, запрокинув голову, словно охваченный предощущением эпилептического припадка. — Работа и семья, — еще раз повторил он из необозримого далека. А затем вдруг повернулся на каблуке, подошел к столу защиты, изогнул чуть не пополам свой и без того согбенный торс и воззрился на желтые страницы блокнота, голова набок, будто скворец над червяком. Постояв в такой позе немыслимо долго, целую вечность, он возвратился к ложе присяжных и продолжил речь: — У него нет агрессивных наклонностей. У него не было желания свести счеты, воспользоваться удобным случаем и отомстить. Он просто трудящийся человек, у которого есть работа и семья, и его занимало только одно, причем на полном законном основании: как оградить от опасности собственную жизнь? — Тут глаза маленького адвоката раскрылись, как фотодиафрагма, он еще раз сделал поворот кругом, подошел к столу защиты и опять стал читать в желтом блокноте. Скрючившийся над своими записями, он похож на кухонный водопроводный кран… на кран или на взъерошенного пса… Неожиданные сравнения начинают приходить в голову присяжным. Теперь они замечают разные подробности вокруг, например — слой пыли на высоких окнах судебного зала и как ее подсвечивает вечернее солнце, каждая домохозяйка в коллегии присяжных, даже самая нерадивая, думает про себя: почему никто не вымоет окна? Они думают о чем угодно — только не о речи Элберта Тесковитца и не о Герберте 92-Икс, но больше всего их занимает желтый адвокатский блокнот, им чудится, будто блокнот держит Тесковитца за тощую шею на коротком собачьем поводке. — …и сочтете моего подзащитного… невиновным.

Когда Тесковитц произнес заключительную фразу, они даже не сразу понимают, что он уже кончил. Все глаза устремлены на желтый блокнот. Присяжные ждут, что сейчас он опять дернет и пригнет Тесковитца к столу защиты. Даже Герберт 92-Икс, внимательно следящий за ходом суда, и тот глядит с недоумением. И тут в судебном зале раздается как бы тихий стон:

— Йо-хо-хо-хо-хо, — звучит из одного угла.

— Йо-хо-хо-хо-хо, — отзывается из другого.

Начинает Каминский, жирный судебный пристав, подхватывает Бруцциелли, секретарь суда, и даже судебный репортер Салливан, сидящий за стенографической машинкой у самого подножия судейского стола, тоже присоединяет свой осторожный, негромкий вздох.

Судья Ковитский как ни в чем не бывало ударяет по столу деревянным молотком и объявляет тридцатиминутный перерыв.

Ничего особенного в этом и нет. Просто в крепости наступило время выйти подогнать обоз. Так заведено. Если судебное заседание затягивается затемно, надо подгонять обозы. Это каждому понятно. Сегодня придется сидеть допоздна, так как только что закончилось выступление защиты, а судья не имеет права откладывать заседание на завтра, пока не выступила прокурорская сторона.

Поэтому объявляется перерыв, и все, кто приехал утром на своих колесах и вынужден задержаться на работе затемно, встают, спускаются вниз и идут туда, где стоят их машины. В том числе и сам судья Ковитский. Сегодня утром он приехал на собственном старом белом «понтиаке» и теперь удаляется к себе в гардеробную, чуланчик сбоку от судейского стола, сбрасывает черную мантию и, как все, идет на автостоянку.

У Крамера нет машины, а ехать домой на «дикаре» за восемь или десять долларов ему не по карману. «Дикие» такси, обычно в них за рулем недавние иммигранты из Африки, из какой-нибудь Нигерии или Сенегала, — единственные наемные экипажи, которые появляются вблизи суда в любое время суток, если, понятно, не считать тех, что привозят в Окружной центр Бронкса посетителей из Манхэттена. Но эти поднимают таблички «кончил работу», еще даже толком не затормозив, высаживают седоков и тут же во весь опор уносятся прочь. Нет, Крамер, ощущая холодок в области сердца, осознает, что сегодня ему предстоит пройти потемну пешком три квартала до станции метро на Сто шестьдесят первой улице и в ожидании поезда стоять там на платформе, которая относится к первой десятке в городе по криминогенности, и приходится только мечтать, чтобы в вагоне оказалось полно народу, тогда волки к нему не привяжутся, как к отбившемуся от стада теленку. Тут неплохую службу могут сослужить его кроссовки «Найк». Во-первых, это маскировка. В Бронксе нормальные деловые кожаные туфли на ногах у пассажира подземки сразу же выделяют его как объект для нападения. Все равно что надеть на шею дощечку с надписью: «Грабь меня». Кроссовки и пластиковый пакет в руке, по крайней мере, заставят их на минуту призадуматься, а вдруг он переодетый сыщик из Уголовного отдела, едущий после работы домой. Сыщиков, которые бы не носили кроссовок, в Бронксе давно уже нет. А во-вторых, если уж случится такое похабство, в спортивной обуви можно, по крайней мере, дать деру или, наоборот, принять бой. Обсуждать такие вещи с Коуфи и Андриутги он, конечно, не станет. На мнение Андриутги ему в общем-то наплевать, но если его запрезирает Коуфи, этого он не перенесет. Коуфи — ирландец, он лучше подставит лоб под пулю, чем будет рядиться и маскироваться в какой-то вшивой подземке.