Обогнув северную оконечность острова, кораблик дал право руля и побежал в Гренландское море, рассекая форштевнем зеленые волны, прямиком в тот заповедный пункт назначения, где шесть лет назад океанолог Боксол брал пробы воды и теперь хотел для сравнения черпануть в том же самом месте.

Дул попутный ветерок, живо набиравший ураганную силу. Шхуна летела со скоростью под пятнадцать узлов, кливера и стаксели хлопали с такой яростью, что казалось, мы оторвемся от глади морской и присоединимся к стае буревестников, которые до этого момента сопровождали нас неотступно, однако, почуяв, что эти чудики двинули в серьезное плавание, возвратились на архипелаг.

Ничто нас больше не связывало с землей, кругом расстилалось дымящееся Гренландское море, волны поднимались все выше, корабль повалился набок, будто мотоциклист на вираже, нос то окунался в воду, то задирался в небо. Подняли штормовой трисель. Палубу с каждым кивком корабля заливала вода, пенилась, бурлила, одна волна за другой перекатывались через судно — отцепишься от борта или шпангоута — смоет в океан.

Вот она, свобода воли и выбора. Каждый миг — бездна, хочешь — лети, а хочешь — падай! Опять же — очарование ускользающего бытия, как нам это снится, хотя оно невыносимо пламенеет, и дела ему нету до нашей философии и меланхолии. Как бы мне хотелось оставаться в таком просторном и незаземленном состоянии, переживая всякое мгновение, как большой взрыв разбегающейся вселенной!..

Снег с дождем затруднял видимость, мокрый снегопад, у поморов он «липень» зовется, «липуха». Потеплело, влажность — сто процентов. Чувствовалось приближение Гольфстрима. Климат на западе архипелага благодаря Гольфстриму, считай, голубиный, не то, что на северо-восточном и восточном побережьях, не говоря об удаленных островах Земли Франца-Иосифа, Новой Земли и Северной Земли.

Крен сорок пять градусов, все поехало набок, с грохотом падало, катилось, разливалось. Корабль так наклонило, что Леня лег на дверь в нашей каюте, и полчаса лежал на ней, распластавшись, ждал ужина. Как Соня и Андрей накрывали столы с полными подносами стеклянной посуды и разносили супы — это отдельная песня.

За ужином Леня горячо порекомендовал всем до часу ночи, пока мы не пересекли Западно-Шпицбергенскую ветку Гольфстрима и несемся на левом борту, сходить в туалет по-большому, поскольку наклон унитаза таков, что ощущаешь себя на нем, как казак на коне, взвившемся на дыбы.

— Сантехника до тех пор в строю, — щедро делился Леня своими наблюдениями и размышлениями, — пока наклон происходит в сторону бачка. Когда же мы повернем обратно, держу пари, никто не усидит на унитазе, даже самые проворные всадники, ибо крен под сорок градусов будет в другую сторону, забарахлит спусковой механизм, а содержимое фаянсового фиала выплеснется на пол!

Ренске запретила даже мысленно приближаться к душу: вода из наклоненной душевой не попадает в сток и выливается в каюты и в коридор. Как раз такой потоп сегодня устроила Даша. И у меня случилась та же история, но, своевременно обнаружив, куда все клонится, я своей питьевой чашкой — раз-раз, и, не прошло часа, вычерпала воду с пола, будто из тонущей лодки с пробоиной.

Да еще накрутила бигуди, о которых Леня говорил, что они тут «не выстрелят».

— Брось их где-нибудь в снегу, — он предлагал, — на следующий год приедем, а медведи идут кучерявые.

Наши спутники даже не поняли, что со мной такое произошло. Никому ведь и в голову не могло прийти, особенно иностранцам, что в столь экстремальный морской поход можно прихватить с собой бигуди, дождаться критического момента и применить их по назначению.

Эти не наши люди с удивительными свойствами, пришедшие из других миров, имевшие каждый гусли золотые, ютились по углам, лежали на полу, многие — не в силах сделать пару шагов, но все равно улыбались друг другу и спрашивали: «How are you?»

Мне так хотелось их поддержать и ободрить. Когда Дебора Уорнер слабым голосом поведала мне о своей мечте поставить в России оперу «Евгений Онегин», я до того пронзительно сосвистела ей арию Ленского — она ахнула[8].

Я благодушно собрала у всех посуду и с полными руками вниз по лавке поехала в распахнутую дверь кухни. Когда я приближалась к цели, другой конец тяжелой деревянной скамейки внезапно вздыбился до потолка и грохнулся обратно, лишь только я соскочила с нее, как ошпаренная. Не прояви я абсолютно мне несвойственную прыть, она перевернулась бы и прихлопнула меня, как блоху. Да пригвоздила бы еще пять-шесть сотрапезников.

На что Соня ласково сказала:

— Спасибо, Марина, мы сами все принесем и унесем. Не беспокойся…

Тут должен бы зазвучать псалом: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!»

Накренившись, неслись мы куда-то вдаль, натянутые снасти звенели, а две высокие мачты выгибались, словно тростинки под ветром. Чтобы в такой обстановке суметь взять рифы на гроте, требовались нечеловеческие усилия. Команда барахталась в путанице такелажа, раскачивалась между небом и палубой на этих качелях, то увеличивая, то уменьшая площадь парусов, от всего усердия старались, пот в башмаки бежал (дух Шергина зову я постоянно себе на помощь, и он незримо витает надо мной).

Те, кто был еще на ногах, взобрались на корму и полегли, как моржи, наблюдая кровавый закат. Шквальными ветрами относило нас в открытый океан.

— Теперь-то я понимаю, — философствовал Леня, после заключительной вечерней молитвы укладываясь на нижнюю полку в нашей келье (на верхнюю я его больше не пускала, как более ценного члена общества), — что обыкновенная качка морская — это вполне нормальное явление. Вообще, я тебе так скажу: если все ровно, только раскачивает в разные стороны, то — ничего из ряда вон выходящего. Но крен — это слишком. Крен очень уж достает. Просто… хрен, а не крен!!!

Спать пришлось по-звериному чутко, упершись ногами и руками в бортики кроватей, чтоб не загреметь вниз, так нас наклонило. Чуть расслабился — неотвратимо сползаешь на пол. Держи, Спас, держи, Микола, а вы, маленькие божки, поддерживай! Ни страховых ремней, ни скобок на стене, увесистые деревянные борта у наших коек всего-то сантиметра на три возвышались над матрасом. Короче, мы не поняли, как надо закрепляться. Оставалось ждать и надеяться, что после полуночи, отмахав под парусами сто шестьдесят миль, Саймон доберется-таки до Гольфстрима. Хэлло, Саймон, окликнет его Гольфстрим, давно не виделись, а ты ничуть не изменился!

Зато про тебя этого не скажешь, ответит Саймон, в чем дело, дружище? И, окруженный помощниками и сочувствующими, во тьме под проливным дождем, пока Тед выключит мотор, а Ренске и Афка ослабят паруса, а то их изорвет в клочья, примется забрасывать фал с приборами для измерения температуры, солености и скорости подводных течений. Да Кевин зачерпнет пару кухонных ведер с поверхности Гольфстрима по просьбе доктора биологии Иглесиас-Родригес — определить, насколько там увеличился С02.