Повреждений в здании школы было не так уж много. Во время войны немцы использовали его под казармы, в которых размещались проходившие и ненадолго останавливавшиеся в Дарьино части. Правда, оказалось немало разбитых окон, которые пока за неимением стёкол забивали фанерой.

Вообще же подготовка заключалась в уборке, мойке, починке шкафов, парт, столов и прежде всего в выносе и сжигании разнообразного бесконечного мусора, которого по всей школе накопились целые горы.

Одна из женщин, рыжеватая Валентина, после очередной ходки к разложенному во дворе костру, которым распоряжался вездесущий Васёк, столкнулась в школьном вестибюле с Верой, тащившей полные вёдра с чистой водой.

— Никогда мы эти конюшни не расчистим!.. — в сердцах проворчала Валентина, потирая спину. — Вот уж заговняли школу!..

Вера поставила вёдра, устало улыбнулась в ответ. Они работали со вчерашнего дня, а большая часть классов по-прежнему находилась в ужасном состоянии. Сегодняшний день, впрочем, стал знаменателен не только генеральной уборкой, но и тем, что после обеда, то есть ближе к закату, как прошёл слух, должны были приехать возвращающиеся из эвакуации дети.

В частности, именно это волнующее событие и заставило женщин, буквально уползших отсюда поздним вчерашним вечером, прийти в школу снова ни свет ни заря, чтобы опять чистить, мыть, убирать. Все они, каким-то чудом пережившие войну, хотели сделать долгожданную встречу максимально праздничной для детей, порадовать тем, что хоть что-то в почти рухнувшем вокруг мире не изменилось, осталось незыблемым, и в первую очередь, конечно, это родная, старая, ждущая их возвращения школа.

— Ничего, расчистим, Валюш, — сказала Вера. — А чего ж ты хочешь после казарм-то… Спасибо хоть стены остались… Уф, жарко!

Передохнув, она было снова взялась за вёдра, но тут входная дверь грохнула, и в школу влетел Васёк.

— Едут, тёть Валь! Тёть Вер! — заорал он на весь вестибюль. — Едут!!!

На крик уже сбегались женщины, бросались к выходу.

Вера схватилась за голову:

— Боже мой, а я в таком виде!

Но тут же забыла об этом и вместе с Валентиной выбежала наружу.

Школа располагалась на холме. Недалеко от неё, на сбегающей вниз дороге, быстро скапливалась небольшая толпа встречающих. Они волновались, переговаривались, всматривались вдаль.

Люди прикрывали глаза, смотреть приходилось против солнца, которое хоть и начинало заходить, но светило пока ещё ярко. Прищурившись, всё же можно было разглядеть в глубине дороги тёмные силуэты медленно приближающихся машин.

Первым шёл старенький, видавший виды автобус, вслед за ним пылили два грузовика. Судя по блестящим, отражающим закатное солнце поверхностям, это были новенькие американские «студебеккеры», в изобилии появившиеся на дорогах в последние месяцы войны.

Вера смятенно шептала то ли стоящей рядом Вале, то ли просто сама себе:

— Господи боже мой, я её и не узнаю, боюсь… Небось, выросла-то как за почти пять-то лет…

Чем ближе подъезжали машины, тем большее волнение чувствовалось в толпе. Вот уже осталось с полкилометра, метров четыреста, триста, уже можно было рассмотреть силуэт сидящего впереди шофёра, двести пятьдесят…

Неожиданно, как в кино, земля моментально разверзлась, и автобус приподнялся в воздух. Над ним полыхнуло огневое облако, и почти одновременно с ним, разве что на долю секунды опережая его возникновение, раздался сильный грохот, к которому тут же примешалась куча дополнительных звуков — бьющегося стекла, корёжащегося металла, отчаянных душераздирающих воплей.

Автобус перевернулся и упал, завалившись набок. И почти сразу окутался плотной копной дыма, по которой всё ещё бродили огневые всполохи.

Вера какое-то мгновение стояла неподвижно, не сразу осознавая, что произошло, потом издала какой-то странный булькающий звук и со всех ног побежала вниз, туда, к перевёрнутому автобусу. Остальные уже тоже бежали, за ней и рядом с ней, с криками, стонами или даже молча, с широко открытыми глазами.

Вера никогда не могла объяснить, откуда взялась в ней такая уверенность, что Наташа ехала именно в этой, головной машине, но, подбегая, она уже знала. Она первая, обдирая руки, колени, задевая за какие-то раскалённые части, вскарабкалась на изувеченный автобус, подобралась к горячему оконному стеклу, обжигая лицо, прижалась к нему и неожиданно начала истошно кричать.

Наташу, сильно подросшую за годы войны и лежащую теперь там, внизу, за стеклом, с неестественно вывернутой, залитой кровью шеей, Вера увидела почти сразу.

Она кричала всё сильнее, рвалась внутрь, пыталась разбить стекло, которое никак не разбивалось. Её хватали, пытались успокоить, она вырывалась и опять падала, приникала к окну, билась в истерике на боку развороченного автобуса.

Обрывки чьих-то слов доносились до неё издалека сквозь сдавивший голову тёмный туман.

…это мина, ебёныть, на мине подорвался…

…Боря, где ты, Боренька, Боря!..

… проклятые фрицы оставили…

…не ходи, там, небось, тоже заминировано!..

…отвечай мне, Боря!..

Одна фраза отчего-то запомнилась Вере особо. Высокий мужской голос растерянно повторял:

— Как же так, мы же здесь вчера проезжали, и всё было нормально…

И через паузу опять:

— Как же так, мы тут только вчера ехали…

И снова:

— Как же так?..

В начале августа зарядили долгожданные дожди. По улицам неслись мутные бесконечные пузырящиеся потоки. Было похоже, что природа наконец-то решила ополоснуть, отмыть всю накопившуюся за тяжёлые военные годы грязь.

Надя смотрела в окно, вспоминала ливень, шедший в Дарьино в сорок первом, когда мужчины уходили на фронт. Тогда, наоборот, казалось, что стихия оплакивала уезжавших, будто знала, что люди прощаются навсегда. В том ливне бесследно растворились и Коля, и Миша, и сотни, тысячи, десятки, сотни тысяч других.

Вечером Алёша лежал в кровати, Надя, как обычно, перед тем как он заснет, сидела рядом.

Алёша всё не хотел расстаться с книжкой, он учился читать, жадно, с наслаждением переводил буквенные сочетания в разные интересные звуки.

— Мам, ещё чуть-чуть… — канючил он.

Надя улыбнулась.

— Ну, хорошо, давай.

Алёша радостно перевернул страницу, уткнулся в текст, с трудом стал складывать в буквы. Слова, однако, из этих букв никак не возникали, всё время получалось что-то совсем незнакомое.

— К-р-о-ш-к-а-с-ы-н… — мучался он. — Что это, мам? Кы-ры-ош-кы-а-сы-ын?

Надя не выдержала, расхохоталась.