Эдвин видел, как мужчина в пиджачном костюме и в хомбурге[99], с вечерней газетой под мышкой, вытащил из кармана мелочь, отыскал пенни. Как только он опустил в щель монету и повернул ручку, Эдвин метнулся, сказал:

— Объясню, — втолкнул мужчину в кабинку, шмыгнул следом, запер дверь на задвижку. В подобных местах не просторно. Эдвин с мужчиной стояли близко друг к другу, на манер любовников; мужчина с разинутым ртом.

— Прибой, вы меня поистине поражаете, — сказал мужчина, счистивший теперь с лица первый налет ошеломления и явно оказавшийся мистером Часпером. — Разве нельзя было дождаться завтрашнего утра в офисе? Мужчина, хочу я сказать, имеет право на уединение в определенных местах.

— Меня преследуют, — пояснил Эдвин, — за мной гонится сумасшедший. — Прозвучало смешно, но что еще можно было сказать?

— Видно, мы с вами в одной лодке, — заметил Часпер.

— В какой там лодке. Меня похитили, — заявил Эдвин. — Я только что из машины удрал.

— Да, — сказал Часпер. — Ну, теперь будьте добры открыть дверь и выпустить меня. Я в общем спешу, понимаете ли.

— Делайте свои дела, — предложил Эдвин. — Я не смотрю. — И услышал грохот спускавшихся ног, крик вломившегося в запоздалой погоне Боба:

— Где ты, сволочь? Знаю, ты где-то тут. — Боб принялся колотить в двери кабинок по очереди.

— Говорите, — шепнул Эдвин Часперу. — Скажите ему что-нибудь.

— Шо такое? — Это, наверно, был голос служителя при уборной, привлеченного шумом, ничего хорошего заведению не сулившим. — Шо тут проишходит? — Эдвин отметил слюнявую палатализацию фрикативных альвеолярных фонем.

— Мужик один, — пропыхтел Боб, — удрал. Знаю, он где-то тут, сволочь. — И заколотил в соседнюю рядом с Часпером с Эдвином дверь. — Ворюга долбаный, — добавил Боб.

— Тут не шо-нибудь, а решпектабелыюе жаведепие, — сказал служитель.

— Выходи, — позвал, колотя в двери, Боб. — Знаю, ты там.

— Ждите своей очереди, — прозвучал голос из-за соседней двери, добавляя басовый взрыв здорового испражнения. Боб забарабанил в кабинет доктора Прибоя. Мистер Часпер отчетливо проговорил:

— Вы не лысого ищете, который спешил?

— Да, да, да…

— Он забежал и вышел. Убежал, я сам видел.

— Вот сволочь, — сказал Боб, а потом послышался его топот к выходу и вверх по лестнице.

— Очень дурно воспитан, — заключил Часпер. — Даже не поблагодарил. — Он сел в брюках на седалище унитаза и сурово посмотрел на Эдвина снизу вверх. — Хотя я не имею никакой юрисдикции над вашей личной жизнью, вы, разумеется, понимаете, что подобные вещи скорее свидетельствуют об упадочной тенденции. Вы и в Моламьяйне во время досуга бегали от преследования по общественным туалетам?

— Я вам очень признателен, — сказал Эдвин, — за то, что вы сделали. Боюсь, история очень долгая.

— Охотно верю, — сказал, сидя, Часпер. И задумчиво продолжал: — Блаженной памяти профессор Харкурт был арестован в общественной уборной, не где-нибудь, а в Ноттингеме. Фотографии людям показывал, верите ли? Ну, — сказал он, восседая, как будто на троне, коронованный хомбургом, держа газетный скипетр, — рад был немного с вами побеседовать. Вы, случайно, не знаете, что с моим котелком?

— Хорошо бы, чтоб он у меня сейчас был, — сказал Эдвин. — Тут ужасный сквозняк.

— Ну, забегайте еще как-нибудь, — предложил Часпер. — Жаль, что надо вот так вот спешить, но есть кое-какое весьма спешное дело. Рад был оказаться полезным.

Эдвин отстрелил задвижку, кивнул Часперу, осторожно шагнул в большой санитарный голый вестибюль, наполненный громкими звуками спущенной воды. Осторожно показался на улице. Никакого Боба. Никакой машины Боба. Но тоже льющаяся вода. Дождь. Первый английский дождь, увиденный им с момента отплытия в Бирму; домой в больницу он прибыл в сухой сезон. Дождь был сильный. Ощущение дождевых иголок на голом скальпе незнакомое, сверхъестественное. Эдвин поспешил к дверям магазина, красивого сияющего магазина, полного арифмометров. Двери уже были заняты влюбленной парой в шуршащих объятиях пластиковых дождевиков. Пластиковые любовники, подумал он. А потом подумал, что забыл попросить у Часпера боб-другой. На воду, на хлеб, хозяин, на пачку курева. Курева было еще полно, и он закурил. Все, что дал ему Часпер, — убежище ценой в пенни. Меднолобый, каменнолобый Эдвин шлепнул влюбленного по обнимавшей руке.

— Подайте боб на воду, на хлеб, хозяин, — проскулил он. Влюбленный нетерпеливо сунул бедному лысому Эдвину пару шестипенсовиков и монетку в три пенни. Потом, пластиково шурша, вернулся к своим поцелуям.

Длинная узкая галерея, полная игровых автоматов. Эдвин стоял снаружи, без удовольствия глядя внутрь. Острые иглы дождя на черепе телеграфно сообщали, что он близок к концу. Ангелы дождя благовестили о его усталости, одиночестве, тоске по себе подобному, о тревоге за будущее, об ощущении, что он сам себя предал. Он хорошо справился без чьей-либо помощи, вот что. А доносившаяся из галереи сквозь треск ружейных выстрелов, щелканье шаров, полные надежды и разочарования крики громкая бойкая музыка источала чистую суть шутовской грусти.

— Заходи с дождя, папаша, — пригласил мужчина в белом; в белом, но не в клиническом белом, недостаточно белом для рентгеновской богини. Эдвин коснулся пальцами своих монет, дара влюбленного. Один шестипенсовик с потертой лысой головой Эдуарда Седьмого — серебряный цветик, вылетевший из жаркого пульмана, где подается омлет из сотни яиц; полные фляжки бренди в карманах широкого пальто; пара куропаток на вертеле; «Rosenkavalier»[100], поджидающий в Ковент-Гардене. Теперь Эдвин вступил совсем в иной мир. Юнцы с отвисшими губами спускали пенни на странные азартные игры. Одна под названием «Водородная бомба» возвращала деньги обратно за уничтожение целого мира. Спусковой механизм посылал по длинным скоростным туннелям шар за шаром, которые ударяли в преграды, поочередно зажигая огни, обозначавшие Токио, Сингапур, Нью-Дели, Афины, Рим, Берлин, Лондон. Весь земной шар, кроме Нью-Йорка, содрогался, смолкал, и игрок получал назад пенни. Видел Эдвин также игру в пытки — стеклянный куб с куклой на дыбе внутри; спусти сильнее пусковой крючок, и сила отзовется самым что ни на есть реальным воплем. А самая азартная игра: сражение игрока с раком легких (диаграмма груди, бронхиальных путей, загоравшиеся огоньки отмечают зону поражения). А игра для двоих игроков воспроизводила в символах пророческого огня борьбу между красным Китаем и остальным миром. Эдвин, передернувшись, отвернулся к «Ротаминту». Скормил эдвардианский шестипенсовик, глядя, как скрипят колеса, зажигаются цифры, потом все замирает. Скормил другой, второелизаветинский, и через несколько секунд хлопотливого механического вращения послышалось звяканье рождавшегося джекпота. Это привлекло взоры от других автоматов, даже нескольких зрителей, следивших за серебряной жатвой Эдвина.