Покрытый грязью, потерявший память бродяга (и кто бы это мог быть?) шатался по улицам Манхэттена с украденным восковым изваянием мэра Тедди Рузвельта под мышкой.

Что касается самого Крушителя, то, возможно, он вернулся в свое темное прибежище в неприметном кирпичном особняке и в очередной раз сражался со своей совестью (или просто отбивался от нее). Для маньяка-убийцы он, казалось, чересчур остро переживал содеянное, хотя все равно не мог совладать с собой. Впрочем, скоро его пыл иссякнет, и он сам станет мишенью – если уж быть точным, своей собственной мишенью, – помяните мое слово!

Я все еще не мог взять в толк, почему Гарри Гудини и Бесс отправились помогать Калебу, но полагал, что Гудини и впрямь состоит в сговоре с безумным профессором Аркибалдом Кампионом и что вскоре я выясню их подлинную роль в событиях.

У меня на полу царил такой беспорядок, что я, не заметив, перешагнул через письмо, которое кто-то подсунул мне под дверь. Прочитать его мне так никогда и не удастся, однако в дальнейшем я узнаю достаточно, чтобы постичь истинный смысл его содержимого:

Господин Эллиот,

Встретьтесь со мною в Музее естественной истории, что на углу Восемьдесят второй и Западной улицы Центрального парка. У меня есть для Вас сообщение по делу Крушителя. Приходите один.

Клянусь, я не тот.

К счастью, словно по какому-то невероятному совпадению, туда-то я и направлялся. Фосфорный Фил, наверное, был прав – все вокруг как-то взаимосвязано. Так или иначе, с самоотверженной решительностью и непоколебимой отвагой (и комлектом белья про запас) я шел вперед, невзирая на те опасности, которые наверняка подстерегали меня в темноте зала «Жизнь океана».

«Кто же сей столь знакомый потрясающий красавец с мраморными глазами?»

Для меня Музей естественной истории всегда представлялся волшебным миром с темными закоулками, скелетами динозавров, магическими кристаллами и – иногда – мельком увиденным обнаженным телом пещерной женщины в диораме. В таком месте легко было потеряться. Да я и терялся каждый раз, когда мои родители приводили меня туда. Иногда терялись и они сами, так что несколько раз возвращались домой без меня. Впрочем, это послужило мне хорошим уроком, и теперь меня не загнать в подобное место без моего персонального именного жетона, понятно вам?

Музей, расположенный между Семьдесят седьмой и Восемьдесят первой улицами, был воздвигнут в тот же год, что и моя «Дакота», и довольно долго оба эти здания числились единственными достопримечательностями Верхнего Ист-Сайда (не считая, конечно, гастрономчика «Шим Си» и прачечной самообслуживания, которые до сих пор находятся на пересечении Восемьдесят пятой и авеню Колумба).

Если бы я жил во времена Крушителя, окно моей спальни выходило бы не на жилой дом через дорогу, где грудастая тетка, упорно раздевающаяся перед окошком ванной каждый вечер в половине одиннадцатого, все больше заставляет меня думать, что ей пора бы уже скинуть килограммчик-другой, – нет, у меня из окна открывался бы вид прямо на Музей естественной истории, и, возможно, время от времени мне даже попадался бы на глаза какой-нибудь старый музейный смотритель, который, осатанев после многих часов, проведенных в Эскимосском зале, или еще от какой-нибудь ерунды, бестолково исполняет вудуистский танец. Извините, мне не стоило бы такое говорить. Музейные смотрители и толстые женщины тоже люди. Просто я до сих пор взбешен из-за Венделла.

Если бы я жил в девятнадцатом веке, в округе нашлось бы совсем немного мест, где мог бы спрятаться мой «двойник». И все же некоторое время я его не замечал. Сначала он был всего лишь одним из тех звуков, которые можно приписать собственным шагам. Или одним из тех звуков, когда кто-то, стараясь остаться незаметным, подстраивается под ваши шаги. Однако через некоторое время он принялся сопеть. Я пошел быстрее. К тому времени, как я добрался до лестницы у входа в музей, он уже совсем сбил дыхание и принялся бормотать что-то вроде: «К чему так лететь, неужели нельзя идти помедленнее?»

Я обернулся, чтобы встретиться с ним лицом к лицу.

– Вот что я хочу у вас спросить, – сказал я, – если вы и впрямь ищете таланты, зачем вы разгуливаете повсюду, разодевшись, как участник «Монополии»?

– Не ходите в музей, – просипел он. Голос у него был резкий и скрипучий, словно у обретшей дар речи камнедробилки. – Вы не понимаете! Люди здесь чудовищны! Еда отвратительна! Они собираются затеять, типа, девятнадцать войн, и ни в одной из них не будет ни малейшего смысла!

– Послушайте, вообще-то я спешу. Музей вот-вот закроется. Может, просто оставите мне свою визитку?

– Я не охотник за талантами. Нет, нет, нет, я – это я. Я – это и есть я!

Человек сорвал свой цилиндр, и я наконец смог как следует разглядеть… самого противного старикашку, какого мне только доводилось видеть. Ему, наверное, было лет сто пятьдесят. Его совершенно лысая голова усохла до размера головенки енота.

– Да-а, старик, ты выглядишь просто круто!

– Ты меня не узнаешь? Неужто я так постарел? А ведь я был таким милягой. Прямо как ты сейчас.

Я недоверчиво взглянул на него.

– Дон Имус?

– Нет, я не Дон Имус, идиот! Я – это ты! И я здесь для того, чтобы… Ох, вот уже и не помню, зачем я сюда приперся. Я так устал!

– Послушайте, кем бы вы ни были, мне действительно очень жаль, что вас постигла неудача. Вот вам четвертак, а мне пора.

(На самом деле я протянул ему не четвертак, а пуговицу. Он такой старый, решил я, что не заметит разницу.)

– Я попытался испугать тебя на прослушивании, – сказал старикашка, – но это не сработало. Поэтому я решил добраться до дневников… Видишь ли, я думал, что если смогу тебя остановить, то мне удастся предотвратить все то, что сейчас происходит. А потом я совсем запутался, и дело кончилось тем, что я четыре часа обнюхивал этот лифчик, а клерк выгнал меня вон. Он даже не разрешил мне оставить у себя маску и перчатки.

– Ха! А мне свои удалось сохранить!

– Он все еще у тебя? Я имею в виду лифчик. Я знаю, ты унес лифчик с собой. Отдай мне его! – Сумасшедший принялся хватать меня своими стариковскими чешуйчатыми лапами, напоминающими бруски старого прокисшего масла. – Я бы родную мамашу замочил, чтобы еще разок нюхнуть его!

– Э-эй, а ну-ка убирайся!

– Пожалуйста! Ты должен мне поверить! Если ты войдешь туда, я закончу свои дни в… То есть я хочу сказать… О боже, все это так сложно!.. Сто двадцать три года!..

– Псих, псих! – кричал я, отпихиваясь локтями. Поскольку он был очень стар, то сразу же осел на землю.

– Псих, псих! – продолжал кричать я, вбегая в музей.