короля не оправдалась. Да, Фридрих был масоном и называл христианство «тщательно продуманной сказкой». Но вольнодумство свое держал, так сказать, для домашнего употребления. «Надеюсь, что у Вас не будет больше неприятностей ни с Ветхим, ни с Новым Заветом…» – осадил он Вольтера, когда тот слишком увлекся ролью «придворного атеиста».

Новыми надеждами для Вольтера повеяло в 1762 году, когда в далекой, но все более могущественной России воцарилась немецкая принцесса София Августа Фредерика, прославившаяся (не в последнюю очередь благодаря его усилиям) под именем Екатерины Второй.

«Именно он, вернее его труды, сформировали мой разум и мои убеждения», – писала Екатерина годы спустя. И добавляла с легким кокетством: «…Будучи моложе, я желала ему нравиться».

На пути к престолу она желала нравиться всем, и это ей удавалось.

«Ей необходимо было заручиться поддержкой народа, – писал Филипп Вигель, – и она употребила все свое очарование, чтобы привлечь его к себе. Екатерина выучила русский язык и стала говорить только на нем; она выказывала самое святое уважение к православию и его служителям; она лобызала руки епископов, беря от них благословение…»

Кому же она хотела нравиться больше и искреннее – насколько вообще была способна на искренность? Епископам, чье благословение она прилюдно брала, или же Вольтеру, которым тайно зачитывалась в своих покоях?

Она сама ответит на этот вопрос. «В молодости я предавалась богомольству и была окружена богомольцами и ханжами; несколько лет тому назад нужно было быть или тем или другим, чтобы быть в известной степени на виду».

Она и позже сохранит весь внешний декор своего «богомольства». Будет выстаивать службы, правда, редко до конца, а чаще, пристроившись где-нибудь на хорах, беседовать в это время с кем-нибудь из придворных или раскладывать пасьянс.

«Закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает», – писал князь Щербатов, знавший нравы государыни.

Притворство, театральность – все это станет знаменем ее правления. При Екатерине расцветет театр; на дворцовых «шпектаклях» государыня присутствовала до конца; покровительствовала актерам и сама пробовала себя в драматургии.

Именно театр должен был, по сокровенной мысли императрицы (и не ее одной), со временем заменить церковь. Театр будет умягчать нравы и сеять просвещение, а заодно учить повиноваться высшей и разумной власти…

Вот и сейчас государыня стоит на сцене, милостиво улыбаясь публике и ласково поглядывая на Вольтера. Ее роскошный имперский наряд обильно освещен снизу плошками. Кажется, вот-вот прольется чарующая музыка, и ее императорское величество… нет, конечно, не запоет (государыня была напрочь лишена музыкальных дарований), но зачитает какой-нибудь новый указ, направленный ко всеобщему просвещению и благоденствию.

Но вместо музыки звучит тяжелая и зябкая тишина, и взоры публики, по крайней мере некоторой ее части, обращаются на стоящего чуть в тени митрополита Арсения.

Ко времени восшествия Екатерины на престол Арсений окончательно приобрел славу архиерея неподкупного и неудобного.

Назначенный в 1742 году митрополитом Ростовским и членом Синода, он отказался присягать императрице Елизавете.

«…Исповедую же с клятвою судию духовныя сея коллегии быти саму Всероссийскую монархиню». Под этими словами из текста присяги следовало поставить свою архиерейскую закорючку. И все поставили, один Арсений закочевряжился. Как можно, вопрошал он, «исповедовать с присягою и клятвою… другого какого, кроме Христа, крайнего судию?»

Дело пахло неприятностями, но осталось без последствий.

Хуже вышло с другим его протестом, против присылки в ростовские монастыри нескольких отставных солдат и одного умственно больного.

Обычай этот был заведен еще при Петре Первом. Петр, как известно, монахов не любил, почитая за плутов и тунеядцев. «А что говорят молятца, то и все молятца; что же прибыль обществу от сего?» Со временем Петр собирался обратить монастыри в дома призрения для инвалидов и подкидышей, монахов – в лазаретную прислугу, а монахинь – в прядильщиц и кружевниц. В монастыри стали посылаться отставные солдаты, инвалиды, уголовники, приносившие с собою пьянство и прочие мирские привычки.

Против этого и выступил Арсений. «Монастыри, – писал он в Синод, – устроены для пребывания честных и неподозрительных лиц, вечного спасения желающих, а не для содержания сумасбродов, воров и убийц-колодников».

Недоброжелатели Арсения сумели представить это дело Елизавете Петровне в самом неавантажном виде. Та объявила митрополиту, чтобы впредь «от подобных предерзостей воздержался», иначе «будет лишен не только сана, но и монашества». Однако на предложение отправить Арсения на покой ответила отказом.

С воцарением Петра Третьего тучи снова сгустились. Новый государь, воспитанный в немецком духе, православия не знал, не ощущал и не любил.

Вскоре показались и молнии.

Первым делом Петр запретил устраивать домовые церкви и велел закрыть имевшиеся. Затем призвал к себе «первенствующего архиерея», новгородского митрополита Димитрия, «и приказал ему, чтобы в церквах оставлены были только иконы Спасителя и Богородицы, а других не было, и чтобы священники обрили бороды и носили платье, как иностранные пасторы». Митрополит на это только испуганно моргал. Дальше этого, к счастью, дело не двинулось. Видно, кто-то из придворных сумел объяснить его императорскому величеству, какие последствия могут иметь таковые решения.

Но одно свое намерение Петр Третий все-таки осуществил. 21 марта 1762 года он изъял у церкви всю земельную собственность и передал ее крестьянам. Духовенство роптало, воздыхало, но писать к государю страшилось.

И снова выступил Арсений. Составил прошение «острого и высокого рассуждения», отправил его с неким схимоиеромонахом Лукой в Петербург. Заслушав его, «государь был в великом азарте, а оный схимник Лука от страху лишился ума, был послан в Невский монастырь, где шесть недель находился под караулом…»

Гром прогремел совсем близко, но Арсения снова не тронули.

Да и дни Петра были уже сочтены, 28 июня 1762 года он будет свергнут. А еще через несколько дней при туманных обстоятельствах расстанется с жизнью; в отряд гвардейцев, стерегший его, зачем-то было включено лицо штатское – «первый русский актер» Федор Волков. Именно он, как полагают, срежиссировал убийство свергнутого монарха. Вскоре указом императрицы Волков был возведен в дворянское достоинство.

На Масленую неделю в честь коронации Екатерины Волков устроит в Москве многодневный маскарад «Торжествующая Минерва».

По обеим Басманным улицам, по Мясницкой и Покровке потянулись ладьи на колесах. На них восседали лицедеи, изображающие разные пороки.

Обман восседал в ладье, запряженной лисицами; в одной руке держал сети, а в другой – уду. Следом ехала Взятка – «старуха высокого роста», имевшая «рот, наполненный черными острыми зубами, подбородок острый, тело жидкое и смуглое, груди открытые и повислые, из которых истекает синего цвета молоко, водочный запах имеющее»…

Над всем этим торжествовала богиня мудрости Минерва, являвшая аллегорию самой императрицы. Завершал шествие хор отроков с оливковыми ветвями, воспевавший