12 сентября 1683 года турецкая армия будет разгромлена под Веной. Господарь Петричейку вернется в Молдавию, попытается изгнать турок и перейти в русское подданство. Главную роль в этом Петричейку отводил Досифею.

В 1684 году митрополит отправится во главе посольства в Москву. Но добраться сможет только до Киева: здесь его задержат. То ли из-за чумы, то ли из-за того, что в Москве не очень доверяли Петричейку, долго жившему в Польше и вернувшемуся к власти благодаря польской помощи. А положение в Молдавии все ухудшалось: к княжеству подступило объединенное турецкое и крымское войско; обещанная Польшей помощь все не шла.

Досифей томился в Киеве и слал в Москву воззвания. «Пославши войска против агарянов, ускорите, да не погибнем. От иные бо страны ниоткуду надежды о избавлении, токмо на святое вы царство».

В «святое царство» послов так и не пустят. Щедро наградив, отправят восвояси.

Польша наконец вступит в Молдавию, но потерпит от турок поражение. Досифей вынужден будет снова уйти с отступающими польскими войсками.

Начнется второе его изгнание, долгое и томительное. Он обоснуется неподалеку от Львова, в Стрые, с верным ему клиром. И снова будет писать в Москву: уже не о военной помощи для господаря, а о милостыне для присных своих.

«Я, смиренный Сочавский митрополит, сущий в отдалении от земли своей… с частью братии от клира, уцелевшей от острия меча и разграбления и гнева войска из Молдавии, – ныне странничаем во граде Стриу и чаем, дабы наша земля успокоилась, и тогда, приняв изъявление, возвратимся… в наше отечество в град Сочаву, разоренную и запущенную от агарянского частого попрания и насильных лютых бед…»

В другой раз митрополит отправит в Москву в дар частицы святых мощей и свои труды; оттуда ему пришлют запрошенную архиерейскую мантию взамен обветшавшей и милостыню. В феврале 1691 года митрополичий посланник снова побывает в Москве и передаст просьбу стареющего Досифея: пока не пресекла его коса смерти, позволить вернуться в край родной…

Вернуться ему не удастся. Молдавией будет править неграмотный и жестокий Константин Кантемир; Досифея, не поддерживавшего его политику, Кантемир невзлюбит. Кантемир даже устроил, чтобы патриархи наложили на Досифея запрещение. «Но, – добавляет хронист, – ничто не потревожило его, так что люди говорили, что он святой».

Досифей переберется в Жолков, поблизости от Львова. Здесь, глядя на невысокие холмы и серенькое моросящее небо, он в последний раз вспомнит родную Молдавию, ее теплое солнце, сады и виноградники… В 1693 году он завершит в Жолкове свой земной путь.

Но это все в будущем. Пока же митрополит, затворившись от людей и волнений, переводит Псалтырь. Вот уже до восьмого псалма дошел, любимого своего. Doamne, Domnul nostru, cum t-ai facut nume…

Господи, Господь наш, утвердил Свое имя,

Что чудятся Ему во всей вселенней зримей!

Текут строки рекою, шире Прута и Днестра, одна другую нагоняет, одна за другой о брег сладостно плещет. Что пред этим потоком заботы суетные огорчения мира сего? Что пред ним господарский гнев и милости господарские? Что они пред той любовию Божией, которая изливается Им через Его творения?

Зрю я небеса, что Ты соделал перстами

И украсил оные своими трудами;

Луне велел, чтоб то росла, то убывала,

И Солнце утвердил, светло чтобы сияло.

Звезды яркие, чтобы нощию нам светили,

Даровал нам тож, дабы довольны тем были.

Что есть человек, что Ты его поминаешь

И зело о пользе его Ты промышляешь?

И правда: что есть человек, что суть вечные заботы и тревоги его? Взгляни на небо, подивись звездному хору, поклонись Творцу. И отойдут тревоги, и заботы удалятся.

Не многим чем от ангелов во всей их славе

Умалил Ты его во владенье и праве.

Возложил на главу его знанья корону,

Научил доброте и всякому закону.

Для того, верно, и трудится он, плетя словеса и прилагая рифму к рифме. Дабы учился народ доброте и всякому закону, напитался Словом на природном своем языке, во внятных ему красотах элоквенции. Ибо ни один народ, ни одно племя не выстоит, не вооружившись своими словесными стрелами; так и останется «полем перепелиным»…

И светлая, как речная вода, радость заливает митрополичье сердце. И светлеет за окном, и свечи, уже почти догоревшие, горят веселее.

И лишь легкий, знакомый каждому пииту горьковатый шепоток шелестит в темноте, куда свет свечной не доходит.

Ну да, неплохо, неплохо… Только сыровато пока, тут и тут править еще надо… А это вот никуда не годится; и не только это, а многое, многое… Да и зачем столько бумаги было изводить? Зачем?..

Задумается Поэтул.

Вздохнет, перекрестится… и пишет, пишет дальше.

Арсений

…И снова темнота. Исчезает и стихотоврный шепот, и скрип пера по бумаге. Только Псалтырь точно вдалеке кто читает. Но не восьмой псалом, а сто восемнадцатый. Благо ми, яко смирил мя еси…

На черной пустой сцене стоят в этой полутишине три фигуры. Две мужские, посередине – женская.

Начнем с мужской фигуры, что слева. Старик. Стоит строго, в архиерейском облачении; словно только что завершили его одевание иподиаконы, а сам он, облобызав краешек митры, возложил ее себе на главу… Но нет, не видно никого. Ни иподиаконов, ни попов, со страхом взирающих на своего владыку. Пусто и холодно вокруг. Лишь пыль витает в свете масляных плошек, освещающих три неподвижные фигуры.

Вторая фигура, тоже в летах, одета совершенно иначе. Просторный домашний халат, в котором этот старик, не смущаясь, встречал многочисленных посетителей… Лучше процитировать описание, составленное современным автором. «Костлявые ступни обнажены, на голове накручен тюрбан… Он заметно устал, кашляет с надрывом. За его долгую жизнь сменилось несколько королей, а слов он выковал столько, сколько и не снилось доселе ни одному из кузнецов слова… Он принимал множество обличий, пользовался сотней псевдонимов; даже прогремевшее на весь свет имя – Вольтер – не настоящее»[10].

Достаточно. Иначе старец решит, что именно он – главное лицо этого действа. День за днем, до глубокой старости, он и так сочинял одну и ту же пьесу и тут же разыгрывал ее перед своими собеседниками и поклонниками. Главным действующим лицом в ней был он, его обширный ум и легкий и острый язык… Но теперь привычная публика исчезла, и он стоит в темноте, покашливая и кутаясь в халат.