Она рванулась к двери, но я загородил дверной проем. Мэри попыталась упереться мне в грудь руками, но я сцапал ее за запястье и сказал:

— Прекрасный случай поцеловать вам руку. Я от ваших ручек без ума… — и тут же, не без применения силы, подтянул к губам ее крепкие, довольно крупные кулаки. Поцелуи легли на костяшки, на кофейного цвета загар, под которым, заметно приподняв кожу, пульсировали вены.

— Вы хулиган! — произнесла Мэри. — Маньяк! Насильник!

Она дрожала, лицо было пунцовое, а в глазах было нечто среднее между ненавистью и восхищением. Кулаки разжались, и мои губы прижались к ее белым, теплым ладошкам, для женщины, быть может, и жестковатым, тонко источавшим запах духов. На верхней губе у меня уже успела отрасти после вчерашнего бритья коротенькая щетина, и я позволил себе пощекотать ею впадины ее ладоней, потом бугорки у нижних суставов пальцев, подушечки…

— Энджел… — пробормотала Мэри, и я почувствовал, что она перестала вырывать руки. — Отпустите…

— Ну не лишайте меня этого удовольствия! — попросил я. — Когда еще попадутся мне такие милые ручонки!

Пользуясь тем, что Мэри не вырывается, я отпустил левую руку и чуть-чуть сдвинул рукав ее рубахи. Поцелуи, словно горох, высыпались на обнаженную кожу — от запястья до локтя. Не давая ей опомниться, я отпустил правую руку, схватил левую и повторил ту же операцию.

— Вы чудовище, Энджел… — пробормотала Мэри. — Вы нахал, негодяй, убийца…

Все это говорилось с придыханиями, со вздыманием груди, и у меня не было сомнений, что я на верном пути. Мои руки оказались у нее на талии, и я мягко привлек ее к себе. Сопротивления не было, но губы ее по-прежнему бормотали мне нехорошие слова:

— Ненавижу всех мужчин… Грязные скоты и вонючки… Небритые рожи!

— А мне нравятся небритые женщины, — сказал я, после чего с нежностью, которой не испытывал и к матери родной, коснулся губами темного пушка, росшего над верхней губой Мэри. Я поцеловал ее в уголки рта, в ложбинку под носом, в рдеющие горячие щечки, в испуганно блеснувшие и закрывшиеся глаза. Дьявольски приятно было ощущать, как она трепещет, как дрожит все ее большое, крепкое, но все-таки женское тело.

Пальцы мои пробрались под рубаху, легли на ее гладкие горячие бока, скользнули по влажной, шелковистой коже.

— Сумасшедший… — шепнула она, и ладони ее уперлись мне в живот, но… неожиданно соскользнули и оказались у меня за спиной, на моих лопатках.

— Какое все жесткое, грубое… — проворчала она. — Нарастил мышцы, обормот!

За это я наказал ее еще одним поцелуем в губы, на сей раз крепким, сильным, всосавшим ее язык ко мне в рот. Она обмякла, держась обеими руками за мою спину, а мои пальцы, воспользовавшись моментом, очутились у нее в трусах, на крепких, крупных и прохладных половинках зада.

— Бесстыдник! — прошептала она, делая какую-то попытку вырваться, но, по-моему, чисто демонстративно. Я гладил эту огромную, тяжелую, чуть колышущуюся попку, а спереди меня обдавал жар, исходящий от возбудившегося тела Мэри. Не буду утверждать, что все это было нипочем и мне самому. Штуковина, как видно, не слишком усталая после приключений с Марселой, была готова к новым подвигам. Тоненькие женские трусики были для нее слишком слабой упаковкой, поскольку не доходили мне даже до пупа. Воспользовавшись этим, змей-соблазнитель прополз между резинкой и моим животом, высунувшись наружу. А поскольку Мэри уже прижалась ко мне совсем тесно, то не могла его не ощутить.

— Это… он? — спросила Мэри так, будто не изучала в школе анатомии. Вместо ответа я одним рывком спустил с нее и шорты и трусы. С легким шелестом они упали на палубу, а я с жадностью заелозил руками по ее мягкой спине, добрался до бретелек купального бюстгальтера, развязал их, и купальник вместе с рубахой тоже оказался на полу рубки.

— Нет, нет! — прошептала Мэри. — Тут очень светло…

Я вытянул ее из рубки на залитую лунным светом верхнюю палубу и притиснул к стене рубки.

— Я закричу! — сказала она, обвисая у меня на руках, но мои колени уже втиснулись между ее ляжками.

— Нет! Нет! — бормотала она. — Он не пролезет, он слишком большой! У меня никогда не было мужчин, пусти меня!

Придерживая ее одной рукой, другой я стал поглаживать ей низ живота, ласково приговаривая:

— Маленькая, мохнатенькая… Кисонька моя, курчавочка моя…

Этого хватило. Мэри совсем ослабла, и я, легонько дернув ее за бедра, подцепил рыбку на крючок. После Марселы показалось, что эта дорожка куда более узкая…

— Вошел! — с восторгом в голосе прошептала Мэри. — Он вошел, черт меня подери! Подожди немного, постоим так. Я хочу к нему привыкнуть. Он так приятно греет…

— Послушай, — спросили, — у тебя действительно не было мужчин?

— Нет, только девчонки! И я всегда была за парня…

— Но ведь ты пользовалась вибратором, наверно.

— Да, но это совсем не то…

— Но у тебя нет этого девичьего украшения!

— Я испортила его еще в десять лет сырой сосиской…

От этого сообщения я фыркнул и сделал подряд десять быстрых качаний. Мэри стояла, обнимая меня за спину и опираясь о рубку. Глаза ее были закрыты, рот полуоткрыт, а губы лепетали жадно:

— Еще! Еще! Еще! Еще!

Яхта шла полным ходом, ветер обвевал нас, но не студил страсти. Мэри, внезапно почуяв сладость в собственном естестве, так бухала задом о стальной бок рубки, что я подумал, не будут ли на нем вмятины.

— Ой, жжет! — стонала она. — Жжет! Жжет! Жжет! А-а-а-а-а!

Заорала она так, что у меня зазвенело в ушах, и я испугался, не проснется ли от этого крика Марсела. Впрочем, эти опасения заставили меня интенсивнее приступить к работе, придерживая совершенно ослабевшую и потрясенную Мэри, у которой подгибались ноги. Однако эта интенсивная накачка вновь разожгла уже прогоревший было очаг, и в тот самый момент, когда я хотел отскочить, ощущая, что вот-вот кончу свой нелегкий труд, Мэри опять застонала, по-медвежьи облапила меня и так сдавила, что вырваться из объятий ее мощных рук и ног я не сумел.

— Боже мой! — сотрясаясь от моего последнего натиска, вскричала она. — Энджел! Ай-и-ии!

Справедливо решив, что контрацепция — дело добровольное, я подарил Мэри несколько кубиков липкой и тягучей жидкости, которая требует не менее осторожного обращения с собой, чем бензин или нитроглицерин. До нее это дошло не менее чем через две минуты. Когда я осторожно отошел от нее, изъяв то, что принадлежало только мне, а ей было дано во временное пользование, моя осоловевшая от нормального секса лесбиянка бессильно осела на палубу, откинувшись спиной к рубке. Вдруг она вскочила на ноги:

— Что я наделала! Ой! — и загромыхала по трапу вниз. Я побежал за ней, не понимая, что речь идет всего лишь о желании подмыться. С чего-то мне взбрело в голову, что она хочет утопиться, спрыгнув в море с каютной палубы. Я догнал ее в тот момент, когда она остановилась у двери своей каюты и постучала в нее.