Формирование негативного образа русской истории может реализовываться и не вполне осознанно. Нередко в своем отношении к тем ли или иным объектам культурного наследия представители русской интеллигенции исходят из антагонистических интенций по отношению к поддерживаемым официальной властью взглядам. Укоренившееся еще с XIX столетия (пусть и не без причин) убеждение в априорной неискренности государственного руководства, в навязывании им широким массам только тех точек зрения, которые ему выгодны, приводит к парадоксальным результатам: исторические памятники, чья подлинность аргументированно отрицается официальной наукой, могут восприниматься с гораздо меньшей долей скепсиса, чем подлинные. Руководящим в данном случае является все тот же откровенно конспирологический принцип «Властям правда не выгодна». И наоборот: в качестве фейка диссиденствующей интеллигенцией может восприниматься как раз-таки памятник письменности, чья подлинность официальной наукой более-менее установлена. Подобное происходило, например, со «Словом о полку Игореве»: «В силу традиционных свойств русской интеллигенции это обстоятельство делает для нее крайне малоприятной поддержку первой [точки зрения, согласно которой «Слово…» является подлинным произведением древнерусской письменности – Н.П.] и психологически привлекательной поддержку второй» [Зализняк 2008: 26]. Показательно, что в случае восприятия той же интеллигенцией теорий А.Т. Фоменко картина была прямо противоположная: «Сравни поразительно широкий успех в определенных кругах российского общества, который получила теория А.Т. Фоменко, провозгласившая подделку не просто одного какого-то сочинения, а тысячи документов и сочинений, на которых основаны наши представления о мировой истории» [Зализняк 2008: 28].

Результат тиражирования описываемых взглядов фактически один: конструирование негативной модели прошлого России, в котором, по сути, отсутствуют реальные социально-политические, культурные, научные, военные достижения. На наш взгляд, с точки зрения банальной целесообразности (если, конечно, речь не идет об исполнении конкретного политического заказа) подход «западников» к моделированию русской истории в корне непродуктивен: отрицание ее положительных аспектов, кроме удовлетворения сомнительного тщеславия («я – не кремлебот, я – носитель пусть неприятной, но истины»), не приносит пользы или материальной выгоды, зато способствует нивелированию собственной национальной идентичности и всех связанных с этим преимуществ; конструктивных же последствий подобная критика по определению иметь не может.

Подытоживая все сказанное, отметим одну общую тенденцию, характерную что для «славянофилов», что для «западников». Суть ее состоит в их категорическом нежелании самостоятельно искать, изучать и критически осмыслять достоверные источники информации. На сегодняшний день, как известно, возможности информационно-технической среды позволяют получить доступ к ценнейшей данным-оригиналам или фотокопиям исторических документов, актуальным археологическим данным и т. д. Однако многие современные «правдоискатели» предпочитают опираться на вторичную информацию, полученную из непроверенных (а то и откровенно сомнительных) источников – например, статьи и видеоролики популярных сетевых блогеров, чья научная компетентность в исследуемых ими вопросах зачастую не выдерживает никакой критики. Готовность же современных «русофилов» и «западников» в борьбе за свои идеалы активно продуцировать и распространять фактически недостоверную (но зато свою!) версию истории родной страны, с неприкрытой агрессией отвергая любое сколь угодно обоснованное противоположное мнение, оптимизма не внушает. В плане всего сказанного представляется сложным не согласиться с мнением некоторых ученых, объяснявших популярность соответствующих теорий тем простым фактом, что «социальная база невежества обширна, а стремление большинства индивидов заменить научные знания и эксперименты своими желаниями неистребимы» [Дмитриев, Сычев 2014: 266].

Проблема фейков и фейковых новостей – безусловно, порождение новых информационных технологий и новых форм политических процессов, изменения самих принципов организации отношений «власть – общество» и методов политической коммуникации. Однако если отвлечься от прикладных аспектов проблемы и рассмотреть ее семиотические и логико-семантические корни, то становится очевидным, что сама по себе она не нова, новыми оказываются формы приложения. Так, основную характеристику фейковости можно выразить словами, высказанными Федором Тютчевым в адрес одного из его современников:

Фейковость можно определить именно как комплекс: «безответственное/безнаказанное слово и дело», чем оно отличается от тривиальной лжи, двоемыслия и т. п. случаев несоответствия слова и дела, слова и обозначаемой им действительности. Поэтому привычные характеристики, используемые применительно к коммуникации, связанные с ответственностью говорящего за последствия речевого акта и истинности высказанного им, в данном случае не работают, поскольку они оказываются нерелевантными, лежащими в иной плоскости. Но эта «иная плоскость» не является чем-то новым. Связанные с фейковостью речевые акты приводят к хорошо известным в поэтике проблемам. Это проблемы:

1) авторства – когда возникает рассогласованность несоответствие между говорящим, реальным автором текста, и вымышленным говорящим, лицом, которому приписывается акт говорения и тем самым ответственность за текст;

2) вымысла – несоответствия между тем, что имело место и тем, что текст описывает как то, что имело место.

Проблема фейковости – это определенная контаминация проблем авторства и вымысла. Их основа – это возможность посредством языка описывать контр-фактуальные состояния дел, а также, наряду с имеющими место, параллельно создавать мнимые речевые акты. Возможны различные комбинации этих двух факторов. В такой переформулировке обе основных характеристики фейк – как не-тот-кто-автор и фейк-как-не-то-что имело место могут быть рассмотрены как некоторые спецификации проблем поэтики, где были основательно рассмотрены различные типы возможных соответствий между текстом-вымыслом и вымышленным говорящим. Уже в восьмидесятых годах ХХ в. к этой проблематике подключаются также логики. Рассмотрение различных подходов и полученных в 1980–1990 гг. результатов позволяет выявить базовые семантические и прагматические характеристики современной фейковости.

Развитие модальной семантики, учет референции не только к актуальному миру, но и к возможным мирам сделал естественным переход семантики возможных миров к прагматике, или, точнее, прагмасемантике возможных миров. Было показано, что, помимо актуального контекста, семантика высказывания определяется и относительно возможных контекстов. Это привело к созданию основ так называемой 2-D семантики, семантики двух измерений, в разработке которой в конце семидесятых – начале восьмидесятых участие наиболее авторитетные представители модальной семантики: Давид Каплан, Роберт Столнейкер, Макс Крессвелл, Дэвид Льюиз, Дэвид Чалмерс и др. Хотя как концепции этих авторов, так даже используемая ими терминология значительно отличается, относительно чего дискуссии не дали окончательного ответа [ср.: Soames 2005; Stalnaker 2014], тем не менее можно выделить некоторое общее концептуальное ядро. Это – несводимость контекста высказываний, в той или иной степени содержащих модальный компонент, к тому миру, относительно которого устанавливается истинностное значение [Столнейкер 1985]. В этом случае возникает смещение между актуальным контекстом, то есть тем, в котором реально нечто высказывается, и тем возможным контекстом, за которым оно закрепляется. Так, высказывание «Я сейчас здесь», является прагматически необходимо истинным. Хотя оно и не выражает необходимо истинную пропозицию, но будучи высказанным, всегда явится истинным, – поскольку «здесь» и "сейчас” и есть те координаты, в которых оно высказывается. Однако вместе с тем высказывание "Я мог быть сейчас не здесь” не является необходимо ложным – его истинность будет установлена не только относительно того контр-фактуального мира, в котором говорящий мог находиться в ином месте, но также и относительно того возможного мира-контекста «не-здесь», в котором в данный момент говорящий мог бы высказать «Я здесь сейчас». Если говорящий мог быть не здесь, то он мог бы говорить и говорить не-здесь. Возможны и более радикальные случаи – как например, у Мандельштама: «То, что я сейчас говорю, говорю не я».