Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выработанные безотносительно к поэтике положения 2-D семантики могли найти в ней непосредственное приложение, став ее особым ответвлением – поэтической прагмасемантикой [Золян 2014 (1991)]. Вместе с тем достаточно подробно описанные механизмы отклонений от конвенциональных моделей показывают ту основу, на паразитировании и манипулировании которой возникает фейковость. В отличие от обычной лжи, фейковость требует особых схем рассогласования мира и контекста, наличия особых коммуникативных намерений и несоблюдения (или лже-соблюдения) коммуникативных обязательств. Имеет смысл особо выделить то, что при логико-семантическом подходе выявляется жесткая зависимость между фейковостью содержания и фейковостью говорящего, и то, и другое транспонируются в фейковый мир, но который, согласно намерениям говорящего, претендует занять место настоящего. В то же время притворный речевой акт требует сотворения вокруг себя некоторого вымышленного мира. Художественное высказывание не предполагает намерения обмануть, в случае фейкового – направлено именно на это. Это кстати, показывает, что фейковость, как и в случае художественного вымысла, может и не быть связано с ложностью высказываний[10]. Как видим, возникает детерминированная взаимосвязь между проблемой критериев истинности в вымысле и проблемами прагматики, в первую очередь, фактором говорящего. В целом можно утверждать, что вымышленнному автору должен соответствовать текст-вымысел.
Вышедшая чуть позже после «Смерти автора» Р. Барта эссе Мишеля Фуко «Что есть автор» в определенной мере восстановила права автора на текст, но только за счет того, что сделало его неодушевленной сущностью – некоторой функцией. Фуко предпочитает говорить не об авторе, а об имени автора, которое не сводимо к имени собственному, которое носит автор. Функция имени собственного – указание, тогда как имя автора наделено рядом иных функций:
«Невозможно, конечно же, сделать из имени собственного просто-напросто референцию. Имя собственное вообще (и имя автора) имеет и другие функции, помимо указательной. Имя собственное и имя автора оказываются расположенными где-то между этими двумя полюсами: дескрипции и десигнации; они, несомненно, имеют определенную связь с тем, что они называют, но связь специфическую: ни целиком по типу десигнации, ни целиком по дескрипции» [Фуко 1996: 19].
Имя автора, по Фуко, это не элемент того контекста, в котором был произведен текст, оно определяется относительно выполняемых функций в дискурсе:
« оно обеспечивает функцию классификации; такое имя позволяет сгруппировать ряд текстов, разграничить их, исключить из их числа одни и противопоставить их другим. Наконец, имя автора функционирует, чтобы характеризовать определенный способ бытия дискурса: для дискурса тот факт, что он имеет имя автора…, означает, что этот дискурс – не обыденная безразличная речь, что тут говорится о речи, которая должна приниматься вполне определенным образом и должна получать в данной культуре определенный статус» [Фуко 1996: 21].
Поэтому имя автора, в отличие от имени собственного, направлено не к биографическому автору, а к некоторому выделяемому им ансамблю дискурсов, оно служит их границей и сигнализирует об его статусе вну три некоторого общества и некоторой культуры.
«В цивилизации, подобной нашей, имеется некоторое число дискурсов, наделенных функцией «автор», тогда как другие ее лишены» [Фуко 1996: 22].
Функция «автор», таким образом, характерна для способа существования, обращения и функционирования вполне определенных дискурсов внутри того или иного общества, и не все тексты наделены ею. Автор оказывается производной от функции автора, которая сама есть производная (проекция) от текстовых отношений.
«То, что в индивиде обозначается как автор (или то, что делает некоего индивида автором), есть не более чем проекция – в терминах всегда более или менее психологизирующих – некоторой обработки, которой подвергают тексты: сближений, которые производят, черт, которые устанавливают как существенные, связей преемственности, которые допускают, или исключений, которые практикуют» [Фуко 1996: 25].
При этом в тех текстах, для которых нехарактерна функция автора, «передаточные звенья отсылают к иному говорящему и к пространственно-временным координатам его дискурса». Тем самым, тексты с ослабленной функцией авторства имеют тенденцию к тому, что впоследствие получает название фейковости.
Описание еще одной функции автора можно найти в эссе Фуко, посвященному паррессии. Этому явлению посвящена следующая глава данной монографии, здесь же отметим важное разграничение между субъектом утверждения и субъектом утверждаемого:
«Если мы проведем различие между говорящим субъектом (субъектом утверждения) и грамматическим субъектом речи, то можно сказать, что существует также субъект утверждаемого (enunciandum), отсылающий к внутреннему убеждению или мнению говорящего. В парресии говорящий подчеркивает, что он является одновременно субъектом утверждения и субъектом утверждаемого – субъектом мнения, которое он высказывает» [Фуко 2008: 163].
Это разграничение позволяет углубить теорию речевых актов:
«Я использую словосочетание «речевая деятельность» вместо «речевого акта» Джона Серля (или «перформативного высказывания» Остина) для того, чтобы отделить парресиастическое высказывание и сопутствующие ему обязательства от обыкновенных обязательств, связывающих человека с тем, что он или она говорит. Как мы увидим, обязательства, характерные для парресии, соотносятся с определенной социальной ситуацией, со статусным различием между говорящим и его аудиторией, с тем, что парресиаст говорит нечто опасное для себя, в силу чего подвергается риску, и т. д.» [Фуко 2008: 164].
Особый характер обязательств обуславливает то, что правом на паррессию в греческом полисе не обладали низшие по социальному статусу: женщины, чужаки, рабы и дети [Фуко 2008: 163].
Вместе с тем формальное равенство открывает возможности злоупотреблять парресией:
