Через несколько дней, приехав в Дно, я беседую с главным врачом. Во время приветствия в его голосе ясно ощущаются холодность, подчеркнутая дистанция.

– Итак, что нового? – начинает он разговор.

Я докладываю ему о столкновении с подполковником Паукером.

– Мне об этом известно, – немного раздраженно перебивает меня господин генерал. – Подполковник Паукер прислал мне официальную жалобу на вас. Он совершенно отвергает вас как ученого, который может судить о методе прижигания.

– Это он уже дал понять мне лично, господин генерал. Я нисколько не удивлен. Не могли бы вы дать мне хотя бы раз прочитать оригинал письма господина подполковника, господин генерал?

– Лучше не надо… – помедлив, говорит он, а я тем временем думаю про себя: ага, так называемая служебная тайна. Судя по всему, письмо довольно длинное.

– Высокомерное поведение господина Паукера удивляет меня. Так, господин генерал, быть не должно. Я вынужден просить вас призвать этого дивизионного врача к порядку. Из того, что он натворил, желая оправдать свой метод, можно только понять, что он ни в малейшей степени не знаком с местными и общими вредными последствиями лечения ран прижиганием. Он навязывает этот метод своим хирургам без их согласия. Так не может больше продолжаться, господин генерал. Во всяком случае, я буду всеми способами сопротивляться подобным жестоким методам, наносящим ущерб здоровью, и я прошу вас, господин генерал, в интересах наших раненых поддержать меня.

Какое-то мгновение чувствуется, что он ошеломлен, потом он выгибает грудь колесом и начинает недовольно ворчать:

– Вы направили подполковнику Паукеру личное письмо, в котором требовали, чтобы он отказался от прижигания легочных ран.

– Да, было дело.

– Но почему, – вдруг повышает он голос, – вы не обратились ко мне?

– Потому что хирургические вопросы лучше всего решать непосредственно между хирургами, а не служебным путем с официальными лицами, господин генерал. Среди врачей это обычный, совершенно справедливый способ. Господин генерал, – продолжаю я подчеркнуто серьезно, – вы терапевт, и никто не требует от вас, чтобы вы разбирались в хирургической специфике. Этого никто и не ожидает. Но я прошу вас, я вынужден вас просить последовать моему совету. Поверьте, я точно знаю, что делаю, и я отвечу за свое решение. Если вы не можете этого сделать, то я вынужден просить о своей немедленной отставке. Он отказывается.

– Все же, профессор, было бы лучше, если бы вы обратились ко мне.

Неужели он чувствует себя обойденным? Кажется, так и есть.

– Я сожалею, господин генерал, что так получилось. Если вы чувствуете, что в этой ситуации вас проигнорировали, то в этом не было никакого намерения с моей стороны. Кроме того, сейчас необходимо способствовать тому, чтобы инспекция медицинской службы как можно скорее вынесла свое решение по этому вопросу. Пожалуйста, представьте это дело в инспекции, чтобы можно было добиться общего запрета на прижигание во избежание причинения дальнейшего вреда.

Генерал молчит, я чувствую, как внутренне он сражается с собой и как ему трудно, почти невозможно прийти к ясному решению.

Я не в состоянии его понять, нет, это просто уму непостижимо. Ведь должен он осознавать и чувствовать, что речь идет исключительно о благополучии наших раненых, а не о сомнительном престиже подполковника Паукера.

В отчаянии, охваченный глубоким недоверием, я сижу здесь перед этим человеком, нашим главным армейским врачом, и настаиваю, требую, выпрашиваю. Я поставил на карту все. Один вопрос не дает мне покоя: с чего он так защищает Паукера, зачем ему поддерживать этого честолюбца? Из военной солидарности?

После беседы, корректной, но никак не дружеской, между нами остается напряжение и возникает отчужденность – все больше и больше увеличивается непреодолимая пропасть. Мы прощаемся очень чопорно и официально.

Огорченный, я выхожу из кабинета, сразу же отправляюсь к себе в Порхов и пишу письмо профессору Карелису, тому коллеге, который по распоряжению господина инспектора проводил опыты с прижиганием на животных. Я ничего не утаиваю от него и настаиваю на вынесении решения. Мое доверие к главному врачу сильно подорвано.

Снова Порхов. Операции, осмотры больных – конвейер. На этот раз особые трудности доставляют гнойные ранения тазобедренного и голеностопного суставов. Слишком сильно повышается всасывание ядовитых веществ, из-за чего раненые оказываются в бедственном положении. Несмотря на героические операции, иногда человека уже не спасти.

На подходе две новые группы истребителей, среди которых есть и самолеты из Баден-Вюртемберга. Я хочу взглянуть на них и заодно установить контакт с хирургами. Может быть, у меня получится добраться до Волоти, где находится один из наших полевых госпиталей.

Дорога проходит через Дно – Шимск в направлении Старой Руссы. В Шимске мы с большим трудом извлекаем из пищевода проглоченные зубы. Потом едем дальше в Коростынь. Под Бурегами на берегу Ильмени ведется артиллерийский огонь. На земле видны разрывы от снарядов. Но мы все равно едем дальше. Я хочу посетить медпункт сражающихся здесь дивизий. Вскоре мы уже на месте. Случайная встреча с дивизионным врачом, который заехал сюда по пути. Недолгий разговор. После артиллерийской атаки привозят новую партию раненых. Раны совсем свежие. Мне в глаза бросается молодой человек с очень толстой повязкой на правой руке. Он идет сам, держится безупречно, хотя совершенно бледен и, несомненно, испытывает сильную боль. Я забираю его и прошу снять с него одежду. В направлении указано: огнестрельное ранение правого предплечья. Его кладут на операционный стол. Делают наркоз.

Мы разрезаем насквозь пропитанную кровью повязку. И наступает гробовое молчание, ледяная тишина, поскольку перед собой мы видим полностью разорванную и раздробленную руку, которая беспомощно свисает, держась лишь за какие-то обрывки мышечных тканей. Сосуды разорваны, нервы искромсаны, кости раздроблены. Нет, здесь уже ничего не поделаешь. Перед нами какое-то месиво, из которого еще продолжает сочиться кровь. Это просто ужасно, это приводит в отчаяние. Я спрашиваю между делом: «Кто он по профессии?» – «Зубной врач, господин капитан», – раздается в ответ.

Зубной врач… Теперь с этим покончено, навсегда. Мы вынуждены ампутировать все предплечье. Даже нет возможности сделать протез или вставить культю – ничего подобного: зона повреждения слишком обширна.

Внезапно меня охватывает чувство отвращения и невероятного отчаяния. Я больше не могу. Я больше не хочу.

– В чем дело? – спрашивает коллега.

Очевидно, я побледнел и плохо выгляжу. Он вывел меня своим вопросом из оцепенения.

– Ах, ничего, – отвечаю я, – ничего. Но я не хотел бы оперировать. Пожалуйста, сделайте одолжение и проведите ампутацию. Оставьте как можно больше ткани и не закрывайте рану. Вам придется отрезать руку очень высоко, но вам и так все ясно.