— Папа! Почему ты раньше не говорил?

— Да ты вот рассказал, и мне только сейчас в голову пришло, — сказал он. — Кроме того, вероятность ведь мала. Но ты бы мог проверить, если хочешь.

Да я скорее жабу проглочу. Меня воротило от одной мысли об этом. И я волей-неволей вспоминал шуточки Ай-кена — мол, как я на него похож. И остальные тоже при первой встрече меня разглядывали. А вдруг Айкен знал, что мы с ним, возможно, родственники, — вдруг он потому ивызвал меня? А вдруг Анна, и городовой Хогг, и мисс Балфур, и доктор Рэнкин тоже знали? А вдруг только поэтому они и согласились со мной разговаривать? А вдруг комиссар Блэр знал — и, разумеется, не сказал ни слова! А вдруг мы родственники — я, Айкен и Кёрк?

А вдруг! А вдруг! А вдруг!

Одна мысль о жизни в мире, столь полном закономерностей, столь сочиненном — в мире без тайн — ужасала меня. Эта мысль была еще хуже видения Анны Грубах — немотивированной, бессюжетной вселенной. Я тут же решил, что больше ничего знать не желаю. Предпочел невежество.

Если ты не знаешь, что не знаешь,

ты думаешь, что знаешь;

если ты не знаешь, что знаешь,

ты думаешь, что не знаешь.

Р. Д. Лэнг[12]

Все это случилось много лет назад. Мы с комиссаром Блэром тесно дружили (несмотря на его кислый отзыв на мою рукопись) до самой его смерти. Это тоже случилось много лет назад. Однажды в дождливый день я стоял на его похоронах в Некрополе. Среди скорбящих (в основном его коллег-комиссаров и прочих полицейских чинов, ни один из которых, по-моему, особо не скорбел) я увидел его сестру. Мы никогда с ней не встречались, но он часто о ней говорил. Она была такая же высокая, худая и замкнутая. В черном пальто и шляпке, седые волосы вуаль не прикрывала. После похорон я представился и сказал, как я соболезную. Она меня поблагодарила.

— Знаете, нас в детстве разлучили, — сказала она. — Потом он искал меня и нашел, и всегда был добр ко мне. Но у нас все-таки мало общего. — Меня это позабавило: даже губы ее изгибались, как у него, собирая слова в уголок, а затем отпуская на волю. — Я в жизни хотела безопасности. Но такое было не для него. Он говорил, что не желает зубрить жизненные пути наизусть; он будет наслаждаться тайнами. Он был влюблен в эти свои тайны.

Она пожала мне руку и зашагала к ожидавшему ее лимузину.

Сегодня я присутствовал на очередном официальном банкете; на сей раз я сам восседал во главе стола и произносил очередную занудную речь. Как всегда, подобные церемонии навели меня на мысль о Каррике (за эти годы я не раз пытался окончательно дописать «Чудовище» — пусть и не стоило этого делать, пусть и добрые намерения мои были иными). Вернувшись домой, я вошел в кабинет и вытащил тот старый экземпляр показаний Роберта Айкена, что сопровождал меня в Каррик.

Он был загадочен, как прежде, и автор его — тоже. Теперь я думаю, что Анна Грубах (какой прекрасной кажется она мне по сей день) была права, говоря, что бесполезно искать причины и следствия. Я думаю, ретроспективный взгляд нередко осмысливает прошедшие события, цепляя к ним причины — выдуманные, либо весьма легковесные.

Я пишу это в первом часу ночи. Я теперь сам довольно стар, у меня есть жена, взрослые дети и внук. Мы с женой до сих пор любим друг друга (это чудо, честное слово). Когда мы познакомились, зеленые глаза ее напомнили мне Анну Грубах — это меня и привлекло, хотя ей я никогда об этом не говорил. Однажды я показал ей рукопись «Чудовища»; она пыталась читать, но бросила па середине.

— Я бы лучше почитала о людях, которые похожи на нас, относительно счастливы и относительно нормальны, — сказала она. — Ну правда, Джеймс, зачем тебе писать о таких?

Когда-то я мог бы ответить — ради денег или ради славы. Та неделя в Каррике (мог бы ответить я) была самым интересным событием, что случилось в моей жизни; а люди, которых я встретил там, были самыми интересными людьми, каких я только встречал. Я даже мог бы спросить. — честнее, — зачем бы мне писать о таких жизнях, как наши, — таких обычных, таких скучных?

Но, само собой, я не задал подобного вопроса той, кого люблю и кто любит меня и терпела меня столько лет. Кроме того, сказать по правде, я уже и не знаю, зачем это написал; я даже не знаю, о чем это. Знаю лишь, что в определенный период жизни я написал это, потому-то оно для меня и важно. Словно человек, что видит фигуру на дальнем берегу реки и не желает упустить ее из виду, ибо неким странным осязаемым образом она есть он в молодости.

Ныне я редактор «Гласа», считаюсь «видным гражданином» Столицы — да, собственно, и всего Острова (или, по крайней мере, Севера). Моя известность, однако, не помешала мне в прошлом году пережить два микроинфаркта. Мой врач предупредил, что третий может оказаться отнюдь не микро. Вообще-то, сказал врач, он может оказаться фатальным.

Мне трудно примириться с мыслью о собственной смерти, хоть я вполне привычен к тому, что другие должны умирать. В этом отношении я остался незрелым, как в годы моего ученичества. Некоторых из нас мудрость и смирение посещают слишком поздно — если посетят вообще.

Разве мудрый человек, к примеру, не противился бы соблазну склониться над испятнанным и измятым повествованием Айкена, соблазну понюхать его? Что я сейчас и делаю. Я ничего не чувствую — только бумажную затхлость. Значит ли это, что он больше не заражен? Или это значит, что я влился в ряды тех, кто давным-давно в Каррике будто не замечал едкого запаха?

Я помню, что комиссар Блэр сказал мне в один из вещих своих моментов незадолго до смерти.

— Джеймс, — сказал он, — подлинно мудры те, кому хватает мудрости не лишаться наивности.

Когда я целиком это постигну, завершу ли я наконец мое ученичество?

Cerium quia impossibile