этой малой сладостью колебать чувства возжелавших их, воспарять ум их страстями и заставлять не только презирать обещанные блага, но и отвращаться — увы! — от самого Творца истинной жизни, предпочитая эти настоящие блага будущим и добровольно принимая лютую и бесконечную смерть».

Какая страшная роль приписывается «красотам этого мира» — отвратить от Творца и доводить до лютой и бесконечной смерти. Кажется, это всё-таки перегиб, какие порою случаются по ходу ожесточенной полемики. Но с кем же полемизирует ферапонтовский инок, автор жития? Из текста жития совершенно непонятно, почему житие начинается с этой гневной тирады.

Впрочем, кто из нас, приезжая в Ферапонтово, первым делом не восклицал: «Господи, до чего же красиво». Какой чудный вид открывается на Бородаевское озеро от монастырских ворот. И сам монастырь, как игрушечка — чистенький, ухоженный, очень красивый. Здесь нет терзающих душу руин и «мерзости запустения». Жаль только, что монастыря здесь как раз и нет. Это музей. Ho это всё же лучше, чем руины. И не было бы в наших восторгах по поводу местных красот решительно ни чего плохого, если бы это первое впечатление не оставалось так же и последним, то есть единственным. Сколько людей уезжают из Ферапонтова, не имея ни каких впечатлений, кроме как от внешней, легко ощутимой красоты.

Очевидно, не мы первые так смотрим и чувствуем. Автору жития тоже. наверное, не раз приходилось сталкиваться с восторгами по поводу местных красот. И, может быть, постепенно у него накопилась обида: «Да вы же самого главного здесь не увидели. Вам красота глаза закрыла, и вы не ощутили незримой святости этих мест». Отсюда такой «натиск на красоту», который в другом случае был бы не нужен и неуместен.

А ведь судьба ферапонтовских фресок — это тоже на тему о красоте. Кого они сегодня привлекают, кроме, разумеется, праздных зевак? Hy конечно же, «подлинных ценителей красоты», то есть людей, которые «тонко чувствуют искусство» и способны по достоинству оценить уникальные эстетические ценности. И это восхищение красотой фресок совершенно закрывает от людей святость места. Автор жития прп. Ферапонта, писавший в середине XVI века, не мог, конечно, знать, какую роль сыграют фрески Дионисия в судьбе монастыря, но он как будто предвидел, что здесь восторжествуют «ценители красоты», ни чего не желающие знать о святости.

***

Мне повезло, в тот день, когда я приехал в Ферапонтово, собор был открыт, и фрески великого Дионисия доступны для обозрения, к чему и приступил. Обозрение уникальных художественных ценностей должно быть спокойным, неторопливым и по-своему деловитым, на такой лад я себя и настроил. И вот через некоторое время я почувствовал, что у меня начинает болеть шея. Значительная часть фресок — довольно высоко, а ведь надо ещё и те рассмотреть, которые на потолке, так что ходишь в основном с задранной головой. Чувствовалось в этом некое противоречие с авторским замыслом.

В картинной галерее шея никогда не болит, потому что ни кто ведь не станет вывешивать картины на потолке. И в храме во время богослужения частенько ноют ноги, но чтобы — шея — не припомню. Русские храмы расписывали православные изографы, которые хорошо понимали: хочешь молится — не мучай шею. Во время Богослужения в храме не стоит вертеть головой. Почему же так изумительно расписаны такие труднодоступные для взгляда части храма? Может быть они делали это даже и не для богомольцев — для Бога. Пусть люди во время службы не увидят высоких фресок, но Господь увидит усердие благочестивых изографов, имевших одно стремление — потрудиться во славу Божию. Это было их Бого-служение.

И вдруг я чувствую всем сердцем, всей душой, что эти фрески воистину гениальны. Тут совершенно неуместно говорить про «высокое мастерство» или «глубокий психологизм», про «цветовые решения» или «композиционные находки». Эти фрески вообще имеют очень слабое отношение к эстетическим ценностям. Они обладают потрясающей духовной ценностью. Дионисий изображал то, что невозможно изобразить — мир невидимый святости. Смотрю на лик святителя Николая и мне кажется, что я узнал о нем больше, чем из жития. Вокруг меня лики людей, сумевших душою приблизиться к Богу. Со всех сторон на меня смотрят такие чистые души, что, кажется, меня на полчаса пустили в Царство Небесное. Как это вообще возможно, открыть для людей содержание души, преображенной благодатию Божией? Воистину, Дионисий творил в соавторстве с Господом.

Становится понятно, что эпитеты «великий», «гениальный» по отношению к Дионисию звучат какими-то придуманными и фальшивыми. Это совсем о другом. Дионисия хочется назвать святым, потому что в мире святости он явно не был чужим. Что же видят здесь утонченные эстеты, вообще не верящие в существование того мира? Ну, наверное, вот тот самый «глубокий психологизм».

Кем был изограф Дионисий? Каким он был? Мы почти ни чего про него не знаем. Нам неизвестно, где и когда он родился, когда умер и где погребен. Мы знаем только, чтоуже в 1470-х годах он считался самым знаменитым среди русских изографов. И мы вполне можем судить о том, как он понимал свой труд, своё служение.

Преподобный Иосиф Волоцкий написал послание к иконописцу, в адресате которого предполагают Дионисия: «Главное в иконах — их Божественный смысл, он отражают истинную, духовную, а не материальную реальность». Что же можно увидеть, если смотреть на фрески Дионисия, как на отражение современного ему материального мира? Ничего таким образом увидеть нельзя. Можно только измучить свою вполне материальную шею.

Сама история создания фресок Дионисия произошла, можно сказать, в мире святости. Жил тогда в Фераповтовом монастыре на покое архиепископ Иоасаф (Оболенский). В 1489 году владыка Иоасаф неожиданно оставил Ростовскую кафедру и удалился в Ферапонтово. Это был человек высокой духовной жизни, он был лично знаком с прп. Нилом Сорским и обсуждал с ним богословские вопросы. Тогда же жил здесь блаженный Галактион, святой человек, юродивый. И вот однажды случился в монастыре пожар. Владыка Иоасаф с большой скорбью смотрел, как горит его келья, а блаженный Галактион стал его укорять: «Бога прогневаешь, скорбя». Тогда владыка сознался, что в келье у него — «сокровище некое, монастырского ради строения», то есть не о своём душа болела, а о том, что храм Божий не на что будет воздвигнуть. Узнав об этом, блаженный, перекрестившись, бросился в бушующее пламя и спас «сокровище», вернувшись невредимым. На эти средства и был построен собор Рождества Богородицы. Вскоре архиепископ Иоасаф пригласил в монастырь Дионисия для того, чтобы собор расписать.

Дионисий, конечно, был знаком с богомудрым архиепископом, и с блаженным, который бросился в огонь