момент это устремление отсутствует) – кажется демонстративным, слегка бунтарским и вовсе не незначительным. Эти изменения свидетельствуют о сохранении Пушкиным характерной для него озорной непочтительности и тем самым личной гордости, столь противоположной духу смиренной молитвы преподобного Ефрема[246].

На самом деле полезно, наверное, читать «Отцы пустынники…» не как искренний религиозный документ, но как упражнение в поэтической маскировке по примеру Пеллико, Кюхельбекера и самого преподобного Ефрема. Несмотря на то что Пушкин – странствующий отшельник из предшествующего стихотворения цикла, «Из Пиндемонти», – якобы отождествляет себя с «отцом пустынником», сочинившим прекрасную молитву, скрытые знаки показывают, что она не порождает в нем смирения, необходимого для христианского перерождения, перемещения в подобные раю «области заочны». Вместо этого в стихотворении содержатся размышления поэта о трудностях и тяготах его собственного (земного, поэтического) пути[247]. Так, фраза «дух праздности унылой» напоминает о предшествующей вдохновению лени в стихотворении «Поэт», а также предвосхищает уныние, которое овладеет поэтом в «Когда за городом…»; воздержание же от «празднословия» вызывает в памяти и «язык / И празднословный и лукавый» будущего пророка в «Пророке», и разочарованное отречение от «слов, слов, слов» в «Из Пиндемонти». Добавление образа «любоначалия, змеи сокрытой» отсылает к библейскому искушению в виде Древа познания и иронически перекликается как с эдемскими фантазиями обрамляющих цикл стихотворений, так и с «животворящим крестом» и отсылкой к искуплению Христом грехов «всего рода Адамова» в «Мирской власти».

И наконец, очень важен глагол, выбранный Пушкиным в «Отцах пустынниках…», чтобы обозначить создание смиренных христианских молитв наподобие молитвы Ефрема Сирина, – «сложить». Ведь он подразумевает складывание вместе уже имеющихся материалов – в отличие от акта поэтического «творения», порождающего, оригинального и горделивого (глагол «творить» в Каменноостровском цикле не присутствует вообще). Фонетически глагол «сложить» неприятно близок глаголу «служить», встречающемуся в «Из Пиндемонти». Даже делая вид, будто он следует литературному примеру Ефрема Сирина, Пушкин дает понять, что способ словесного построения текстов святого ему самому чужд. Как бы поэт ни уважал христианское смирение, как бы оно его ни трогало, он органически не способен на него сам, воспринимая его как подобие духовного рабства[248]. Таким образом, имплицитно это означает и отказ от выхода в сферу божественного: поэт должен довольствоваться передачей поэтического вдохновения здесь, на земле, «средь дольних бурь и битв».

«Сердцевина» цикла: размышления о соблазне и ответственности («Подражание итальянскому»)

Ранее мы уже видели, что Каменноостровский цикл обрамляют стихотворения, отвергающие светскую жизнь и публичную речь в пользу уединения, ухода от общества, молчания и покоя, тогда как второе и четвертое места занимают тексты, выражающие одновременно и почтение, которое Пушкин испытывает к христианству, и нежелание изменить себя по образу Христа – он предпочитает сохранить собственную гордость и независимость, даже если возможной платой за это станет его личное спасение. Таким образом, мы видим, что с точки зрения архитектоники Каменноостровский цикл следует рассматривать скорее как крестообразную структуру, чем линейную (как в интерпретациях, выдвигающих на первый план христианский календарь) или кольцевую. Следовательно, две пары стихотворений, о которых уже шла речь, можно счесть двумя осями цикла: стихотворения I и V содержат оппозицию «публичное “я” – частное “я”» со светской точки зрения, а диапазон чувств в них простирается между умилением и унынием, фантазией и забвением, тогда как в стихотворениях II и IV эта же оппозиция трактуется в религиозном ключе, и эмоциональные реакции здесь варьируются от смирения до гнева, от подчинения до бунта. Все четыре «внешних» текста цикла – это размышления о смерти, где поэт в попытке своеобразного самосохранения представлен как читатель, имитатор или чревовещатель.

Неистовое «Подражание итальянскому» – сердцевина крестообразно выстроенного Каменноостровского цикла, пересказ истории о том, как Иуда покончил с собой, предав Христа, и был низвергнут в ад, – представляет собой пересечение двух осей цикла, точку, где сливаются его столь разнообразные настроения и идеи. В бурном вихре отчаяния и любви, гордости и унижения здесь смешиваются, накладываются друг на друга побуждения и пристрастия светского и духовного характера. Иуда играет в стихотворении двойную роль – ученика и предателя, что напоминает «чревовещательское» разыгрывание разных ролей самим Пушкиным в других стихотворениях Каменноостровского цикла. Кроме того, мертвый Иуда из «Подражания итальянскому», избравший виселицу («древо») вместо дуба забвения или животворящего креста, являет собой самую прямую отсылку к повешенным декабристам, призрак которых присутствует во всех текстах цикла: по замечанию Б. М. Гаспарова, первая же строчка, где обрывается веревка, на которой повесился Иуда («Как с древа сорвался предатель ученик…»), вызывает в памяти жуткие слухи, сопровождавшие казнь декабристов [Гаспаров 1999: 250][249]. Таким образом, вполне логично, что в центре стихотворения оказывается именно самоубийство Иуды и последствия этого поступка, нежели его предыстория. В судьбе Иуды сосредоточены и усилены такие мотивы, как самопожертвование, смертная казнь, насильственная смерть и самоубийство, лежащие в основе остальных четырех стихотворений. В то же время посмертное существование Иуды в аду уравновешивает возвышенные христианские стремления стихотворений II и IV и приземленную надежду на покой и забвение в стихотворениях I и V.

Помимо всех этих тематических совпадений есть еще одна, более важная причина, по которой Пушкин поместил именно это неоднозначное, сложное для понимания и тревожное стихотворение в центр Каменноостровского цикла. Понять эту причину позволяет заглавие стихотворения. Как мы уже видели, на протяжении всего цикла тема подражания составляет основу изучения Пушкиным своих поэтических перспектив в контексте враждебного социума. Подражание Христу, подражание отцам церкви могли вывести его из-под политических подозрений или хотя бы позволить самому поэту пережить политические преследования как желанное духовное очищение. Тем не менее все содержание стихотворений цикла демонстрирует, что Пушкин не способен на чистое подражание, – все стихотворения отталкиваются от всевозможных чужих текстов, которые через акт творческой апроприации становятся поистине «пушкинскими». Подобно Иуде, поэт выбирает предательство по отношению к источнику («…уста / В предательскую ночь лобзавшие Христа») вместо созвучного предательству послушного предания себя Христом в «Мирской власти» («…Христа, предавшего послушно плоть свою…»). Действительно, цикл в целом можно прочесть как пространное, сложное размышление о достоинствах и опасностях творческой стратегии подражания, которая в равной мере сулит защитную маскировку и творческую свободу. И все же «Подражание итальянскому» – единственное стихотворение цикла, где тема подражания заявлена открыто. Заглавие указывает, что именно «Подражание итальянскому» служит средоточием метапоэтических интересов цикла.

Второе слово в названии стихотворения не менее важно, так как оно обращает наше внимание на источник – сонет итальянского поэта-импровизатора Ф. Джанни. Авторство последнего, в свою очередь, связывает двуличного Иуду в «Подражании итальянскому» и выступающего под его маской поэта