в двух десятках газет и журналов, которые тогда выходят, мало отличается от того, которое мы находим в прошениях об официальном разрешении на публикацию (привилегии и простые разрешения). Соотношение величин такое же, разве что газеты уделяют чуть меньше внимания теологии (четверть названий, фигурирующих в газетах и журналах, против трети в реестрах привилегий) и художественной литературе и больше — истории (число трудов по истории, упоминаемых в периодических изданиях, возросло вдвое){258}. Но, судя по эволюции двух консервативных изданий: сугубо академической «Ученой Газеты» и выпускаемых иезуитами «Мемуаров Треву», — начиная с середины века список книг, которые упоминаются в газетах, сильно отличается от списка книг, выпущенных согласно разрешениям. Изменение весьма заметно: число религиозных книг, упоминающихся на страницах этих изданий, резко сокращается (оно составляет меньше 10%, меж тем как на их долю по-прежнему приходится четверть официальных разрешений), а число научных и искусствоведческих произведений возрастает и составляет около половины упомянутых книг: 40% в «Мемуарах Треву» и 45% в «Ученой Газете»{259}.

Таким образом, рост числа газет и журналов, их более частая периодичность и их внимание к новейшим литературным веяниям создают почву для появления суждений, не подчиняющихся диктату официальных изданий, почву, на которой возможно столкновение противоположных мнений. Даже если разные газеты разбирают произведения сходным образом, используя одни и те же приемы (краткий пересказ, цитаты, отрывки, ссылки, комментарии){260}, даже если каждая из них хочет, чтобы именно на ее вкусы и мнения ориентировались читатели в своей оценке произведений, само обилие и разнообразие периодических изданий дают пищу для критического обсуждения и жарких споров. Стараясь говорить от имени читателей и апеллируя к их суду, отказываясь от закосневших форм и отрекаясь от устаревших авторитетов, литературные периодические издания вызывают к жизни новую независимую критическую инстанцию: публику, и эта инстанция становится высшей.

Когда, начиная с 1737 года, Королевская академия живописи и скульптуры стала регулярно раз в два года проводить выставки в Квадратной гостиной (Салоне) Лувра, это привело к таким же последствиям{261}. Салоны делают произведения искусства доступными для широкой публики. Помимо узкого кружка ценителей (состоящего, как и в музыке, из меценатов и теоретиков){262}, за четыре — пять недель, что длится выставка, Лувр успевают посетить толпы любителей искусства. Если предположить, что каталог, который Академия издает к Салонам (в нем указаны имена художников, сюжеты картин и, в случае необходимости, дано «объяснение»), покупает каждый второй посетитель, то окажется, что в конце 50-х годов Салоны посещали как минимум пятнадцать тысяч человек, а в 1780 году — больше тридцати тысяч{263}. Такое многолюдное мероприятие вызывает волну критики: газеты публикуют отчеты, пасквили и памфлеты, часто анонимные и указывающие вымышленный адрес типографии, критические заметки присутствуют и в рукописных журналах (таковы обзоры Салонов 1759-1771 гг., написанные Дидро для «Литературной корреспонденции» Гримма, а затем Мейстера, которая распространялась в Европе среди полутора десятков подписчиков знатного происхождения). Таким образом создается пространство, где, с одной стороны, могут сталкиваться противоположные эстетические взгляды и где, с другой стороны, наиболее авторитетным из них при оценке произведений оказывается мнение публики — или то, что за него выдается. Выставки, которым покровительствует главный королевский зодчий, которые проходят под наблюдением одного из членов Академии и неукоснительно соблюдают иерархию академических рангов и живописных жанров, приводят, как ни странно, к открытой полемике по вопросу о задачах живописи и художественной манере.

Это публичное столкновение было чревато утратой прежними авторитетами диктата в области вкуса, разрушением сложившихся репутаций, крушением привычной иерархии. Отсюда стремление Академии более пристально следить за Салонами. В 1748 году было учреждено жюри, в которое вошли члены и профессора Академии. Им было поручено отбирать произведения академиков и признанных мастеров, достойные всеобщего внимания. Отбор ведется очень строго: до конца Старого порядка число допущенных художников не достигает пятидесяти, а число выставленных полотен редко превышает 200. Тревога организаторов выставок отражает тревогу самых преуспевающих художников перед лицом института, который может изменить предпочтения заказчиков и тем самым лишить их покупателей. Секретарь Академии Кошен попытался в 1767 году обуздать критику, обязав авторов подписывать свои статьи, но это не помогло. При всей своей ограниченности Салоны формируют новый принцип признания художников — на смену академическому обсуждению при закрытых дверях приходит открытая дискуссия, где сталкиваются противоположные мнения и где каждый волен дать оценку тем или иным произведениям, руководствуясь собственным вкусом.

Политизация публичной литературной сферы

Создание публичной литературной сферы, которая опирается на различные формы интеллектуального общения и на появившийся рынок произведений и критических суждений, сильно повлияло на художественную практику, ставшую публичной и со временем очень политизировавшуюся. Как мы говорили в первой главе, эту политизацию можно понимать двояко. Огюстен Кошен считает добровольные объединения людей XVIII века (клубы, литературные общества, масонские ложи) лабораториями, где изобретается и проверяется на опыте «демократический» тип общения, предвосхищающий тип общения якобинцев. Таким образом, над сословным обществом и общинами, без всякой связи и соперничества с ними, образуется политическая сфера, которая основывается на принципах, полностью противоречащих тем, на которых зиждется монархическое государство: «Реальное общество создало вне монархии, отдельно от нее, другую сферу — сферу политической жизни. В этой новой сфере точкой отсчета являются не некие общности людей, а отдельная личность, в основе ее лежит такая зыбкая вещь, как общественное мнение, которое вырабатывается в кофейнях, салонах, в масонских ложах, в различных “обществах”. Хотя эта сфера и не включает в себя весь народ, ее можно назвать демократической, чтобы подчеркнуть, что связи между личностями здесь образуются “внизу” и связующие линии располагаются горизонтально, на уровне, где общество Дробится, где один человек равен другому человеку»{264}. Даже если эти личности, как правило, заявляют о своем почтении к государю и уважении к прежним ценностям, новые формы интеллектуального общения, судя по всему, самим своим появлением расшатывают устои традиционного порядка.

Но можно понимать процесс политизации и по-другому — как применение критического рассуждения не только в области литературы, но и во всех других областях общественной жизни, и критика эта не признает над собой ничьей власти. Обеспечивая поддержку и регулярность публичному пользованию разумом, широкое распространение печатного слова, равно как и рост числа инстанций, осуществляющих эстетическую критику, приучило людей судить обо всем самостоятельно; они поняли, что должны свободно оценивать произведения и идеи и что общее мнение складывается в борьбе мнений отдельных личностей. Все это способствовало тому, что исчезло разделение на истины, которые нужно принимать на веру, и законы, которым нужно беспрекословно подчиняться, с