между двумя революциями в Европе времен Старого порядка, разделенными полутора столетиями, мы постараемся не столько отыскать схожие черты, которые позволили бы построить общую модель интерпретации, сколько, исходя из английского прецедента, поставить новые вопросы (или вернуться к старым) относительно ситуации во Франции.

Для начала вспомним пять факторов, которые Лоуренс Стоун считает решающими при рассмотрении интеллектуальных и культурных условий английской революции, — он говорит о них в главе «Новые идеи, новые ценности». По его мнению, доверие к старому политическому и религиозному порядку подорвали, во-первых, религиозные устремления (пуританство), во-вторых, юридические институты (common law, или обычное право), в-третьих, культурный идеал (противостоящая двору идея Country, «Страны»), в-четвертых, умонастроение (развитие скептицизма) и, в-пятых, неудовлетворенность образованных людей, связанная с «все более четким осознанием того, что численность выходцев из обеспеченных слоев, получивших высшее образование, растет гораздо быстрее, чем количество вакантных мест, которые они могли бы занять»{277}. Мы говорим сейчас не о том, помогает ли такое заключение понять истоки (о которых много спорят) английской революции, — мы хотим выяснить, имели ли место в предреволюционной Франции подобные или схожие явления.

Религиозное и политическое

Разница заметна с первого взгляда. В Англии в XVII веке расхождения с официальными властями возникают на религиозной почве. Отстаивая суверенное право отдельной личности мыслить самостоятельно и иметь собственное суждение, оправдывая противодействие официальным властям, которые нарушают божьи заповеди, внушая милленаристские убеждения и веру в наступление нового порядка, пуританство своей проповедью и своим учением не только дало революции организационную структуру и вождей, но еще и научило людей соотносить недовольство и надежды настоящего времени с буквой библейского текста. Все это приводит Лоуренса Стоуна к заключению: «Можно смело утверждать, что без идей, организации и руководства со стороны пуританства революция бы просто-напросто не состоялась»{278}.

Во Франции в XVIII веке, наоборот, происходит серьезный отход от христианских наставлений, предписаний и обычаев, который и подготавливает революцию. В пятой главе нашей книги мы попытались проследить хронологию, особенности и причины этого процесса дехристианизации, который, прикрываясь внешней верностью традиции и соблюдением обязательных обрядов, на самом деле отдалил от религии огромные группы населения Франции. Однако разве это различие полностью исключает возможность сходства ситуаций во Франции и в Англии?

Пожалуй, все-таки не исключает, причем по двум причинам. Первая заключается в том, что важное место в политических спорах занимает янсенизм; споры эти начались во Франции после издания буллы Unigenitus в 1713 году и еще больше ожесточились в середине века в связи с отказом янсенистам в причащении. Мы не будем перечислять общие черты, свойственные янсенизму и пуританству (хотя они бесспорно существуют, например, настойчивая апелляция к Библии или забота о спасении отдельной личности), наша задача не в этом, мы хотим лишь подчеркнуть политическую важность течения, которое включает в себя три важные составляющие: учение о благодати; науку об организации и жизни церкви, проникнутую галликанством и ришеризмом[21] и считающую залогом непогрешимости Церкви не решения ее иерархов, а полное единодушие всех верующих; парламентский конституционализм, признающий хранителем и блюстителем исконных законов королевства суд, а в короле видящий просто доверенное лицо, на которое возложено отправление верховной власти. Безусловно, после 1770 года, и особенно после «выпада» канцлера Мопу против парламентов[22], янсенизм утрачивает единство и цельность: «Первоначально янсенизм был сложным идеологическим сплавом, но постепенно он перестал быть единым целым и распался на отдельные части, которые могли свободно вступать в другие соединения»{279}. По этой причине в два предреволюционных десятилетия янсенисты отдалились от парламентов, сблизившихся с верхушкой католической Церкви, и перестали разделять их политические требования, более того, многие янсенисты заняли «патриотические» позиции и глубоко прониклись духом Просвещения. Так что было бы ошибкой сравнивать роль янсенизма с ролью пуританства: янсенизм был не в пример менее влиятельным течением. Однако так же, как и пуританство, янсенизм сурово критикует двойной деспотизм — Церкви и государства — с позиций религии, и эта критика приучила умы, во всяком случае в некоторых местах (в том числе и в Париже), противостоять официальным властям.

Кроме того — и это еще один повод продолжить сравнение между Англией й Францией в области религии, — дехристианизация не означает десакрализации. Многие черты, ассоциирующиеся с пуританством, — уверенность в правоте своей позиции, примат независимого морального суждения над распоряжениями властей, стремление к духовному возрождению — сродни тем, которые отличают перемены в сознании, происшедшие еще до 1789 года и перенесшие сердечные и духовные привязанности, которые традиционно связывались с христианской верой, на новые ценности (семейные, патриотические, гражданские). Лексику и эстетику этот перенос сакральности черпает в обращении к греческой и римской античности, которая заменила библейскую историю. Новый тип живописи — примеры его мы видим на полотнах Давида, представленных на выставках в Салоне: «Велизарий» в 1781 году, «Клятва Горациев» в 1784-м, «Смерть Сократа» в 1787-м и «Брут» в 1789-м, — свидетельствует о торжестве позиции, которую занимал Дидро («Если художник пишет картину, думая о зрителях, все пропало») и которая служит прославлению гражданской доблести{280}. Выбором античных сюжетов, патриотических и политических, но в первую очередь манерой, которая расшатывает академические правила и условности, живопись Давида последнего десятилетия Старого порядка старается взволновать зрителя, привести его в экстаз, в самозабвение, что сообщает эстетическому переживанию нечто от религиозного чувства. В отличие от академических критиков, сдержанно встретивших новации Давида и старательно выискивавших просчеты художника, посетители Салонов оказали ему теплый прием, — это говорит о том, что теперь переживание священного чаще всего не связано с церковными обрядами{281}. Революционному перелому, несомненно, предшествовал порыв, который если не содержанием своим, то силой сродни стремлениям пуританства.

Юридический язык

Второй фактор английской революции XVII века — юридические институты, традиции common law, или обычного права.

Они не только лежат в основе требований оппозиции (таких, как ограничение королевской власти во имя английских конституционных традиций или защита прав личности, попираемых государством), — их язык и критерии используются для того, чтобы сформулировать политические цели. «Этот чрезмерный юридический формализм распространился так же широко и проник в сознание людей начала XVII века так же глубоко, как пуританство»{282}. Замечание Лоуренса Стоуна возвращает нас к ситуации во Франции в XVIII столетии: там тоже юридический язык и судебные процессы позволили превратить отдельные, местные конфликты, относящиеся к разряду частных дел, в общезначимые дела и сделать их достоянием гласности. Вспомним процессы, возбужденные сельскими общинами против сеньоров, или