— Да кто ж его знает, кто взял.

— Мы не брали.

— Разве охота тебя подводить, — ответило несколько голосов.

Кострецов сжался и посерел. Нет — уж раз нашелся такой подлец из подлецов, его не усовестишь. Он понурился и, не глядя на матросов, полез по трапу на верхнюю палубу. На баке у фитиля натолкнулся на кого-то.

— Это ты, Кострецов? — спросил встречный, вглядываясь в Кострецова против света лампочки, горящей над люком.

— Я и как бы не я, — безнадежно ответил Кострецов. — Погань мои дела, Степка.

Встречный приблизился. Тусклая желчь лампочки пролилась на плотное лицо, отразилась в коричнево-золотых с дерзиной зрачках.

— Что так?

Кострецов рассказал. Собеседник покачал головой.

— Да, дрянь дело, не будь я Думеко.

— В святые загонят?

— Это уж будь покоен. Раз-два — и гуляй с венчиком. Да ты не унывай, — прибавил он, взглянув на выпершие скулы Кострецова. — Теперь не страшно. Вот только с турками заваруха начнется, опять выслужишься. За первую драку лычки дадут.

— А ну их к матери с лычками, — яростно сказал Кострецов. — Удавить бы их на ихних лычках. За семь бутылок готовы человека в гроб положить.

— Ша, Абрам-щука не для вам, — с тихим смешком сказал Думеко. — Тишок-молчок. Нынче для этого дела, брат, не время — чуть что, разделаются по военному закону. Хуже разгрохают, чем на «Иване Златоусте». Потерпи, дружок. Арбуз в свое время зреет.

По палубе зазвучали шаги. Кто-то шел от спардека.

— Иди, друже, спи. Утро вечера мудреней, — кинул Думеко, ныряя в темноту.

Кострецов постоял еще минуту, вздохнул и полез в люк.

Старший офицер вышел наконец из задумчивости и, вскинув глаза на деревянно застывшего ревизора, осторожно сказал:

— Все-таки жаль хорошего матроса, Магнус Карлович. Может быть, как-нибудь замять эту гадость? Я уверен, что он лично не повинен, а виновника найти трудно. Спишите эти злосчастные бутылки в бой.

Впервые на маске ревизора отразилось какое-то чувство, похожее на негодование.

— Я не могу соглашаться на служебное преступление, — ответил он. — Если я спишу бутылки, это будет подлог. Если вы не согласитесь с моим мнением, господин кавторанг, я буду вынужден подать рапорт командиру.

Может быть, другой старший офицер на месте Лосева поставил бы зарвавшегося подчиненного на должное место, но Лосев всецело соответствовал характеристике, данной ему Калининым. Он был труслив и больше всего боялся портить отношения на корабле. И, сделав гримасу отвращения, как будто глотая порошок хины, Лосев хмуро сказал:

— Ну, как хотите, Магнус Карлович. Это ваше дело. Кому только дать дознание? Сейчас у всех дела по горло.

Это была последняя уловка отвязаться от ревизора. Но дер Моон, подумав секунду, подсказал выход:

— У нас есть новый офицер, мичман Алябьев. Его нужно приучать к морской службе по всем отраслям, и он более свободен, чем остальные. Для него это будет практика.

Больше лазеек не оставалось, и Лосев согласился.

— Отлично. Будьте добры, Магнус Карлович, прикажите вестовому, чтобы он позвал мичмана Алябьева ко мне.

Ревизор встал, поклонился прямой спиной и вышел. Кавторанг Лосев тяжко вздохнул и снова зарылся в боевое расписании.

Кострецов стоит навытяжку перед Глебом, так же, как стоял предыдущим вечером перед Ищенко, и так же неподвижно глядит на блестящий медный карабин иллюминатора. Он рассказал все, что знал. Больше говорить нечего.

— Значит, когда ты увидел, что матросов соблазняет вид бутылок и они могут похитить чужое имущество, ты, чтобы спасти его от расхищения, на собственные деньги купил для команды угощение?

— Так точно, вашскородь, — уныло говорит Кострецов. — Дал Данильченке семь гривен с пятаком. «Возьми, грю, четверть балаклавского и выпейте, а офицерского не трожьте». На совесть людскую понадеялся, вашскородь, а мне вон какую свинью подложили.

Глеб пожимает плечами. Совершенно идиотское дело. Абсолютно же ясно, что Кострецов не только не виноват, но, наоборот, принял все меры к спасению офицерского вина, пожертвовав для этого своими грошами. Нужно скорей кончать эту глупость. Действительно, ревизор потрясающий дурак и сутяга.

— Ну, а кто на баркасе вообще особенно интересовался вином? Кто первый заговорил о вине?

Кострецов отрывает глаза от иллюминатора и смотрит на мичмана, сминая в руке фуражку.

— Хто? Наперво, вашскородь, должно быть, Тюнтин, а после Данильченко.

— Так, может быть, кто-нибудь из них двоих и спрятал эти бутылки?

Кострецов задумчиво взглядывает на свои ботинки. Но сейчас же вскидывает голову и уверенно говорит:

— Никак нет, вашскородь. Тюнтин наперво в рот не берет напитков, а с бутылкой шалил так, для озорства. А Данильченко мне друг и в жизнь мне бы такого позору не сделал.

— Следовательно, ты ни на кого прямого подозрения не можешь высказать?

— Никак нет, вашскородь. За всеми разве углядишь?

В самом деле, на баркасе было двадцать два гребца. Не выпустить никого из наблюдения — невыполнимая задача для одного человека, которому нужно и управляться с посудиной, и отвечать за нее. Кто-то словчился под шумок упрятать эти паршивые десять бутылок, из-за которых пущена в ход громоздкая машина военного правосудия. Слепая Фемида грозит вот этому отличному, безукоризненному матросу тяжелыми карами. 161-я статья шестнадцатой книги Свода морских постановлений непреложна. Она обещает каждому: «за кражу, умышленное истребление и повреждение имущества, виновные в сем нижние чины, охраняющие имущество сторожевым порядком, а равно дежурные, дневальные и прочие должностные лица, коим поручено наблюдение за целостью имущества, подвергаются: потере некоторых прав и преимуществ по службе и отдаче в дисциплинарные баталионы или роты, от одного года до трех лет, или одиночному заключению в военно-морской тюрьме от трех до четырех месяцев».

Глеб еще раз перечел прочтенную утром перед дознанием статью.

Как глупо! Вот две чаши весов. На одной — живой человек, исправный служака, несомненно честный парень Кострецов, на другой — семь бутылок марсалы десятирублевой цены. И эти бутылки, с прибавкой к ним ревизорового идиотизма, перетягивают живого человека и открывают перед ним зловонную дверь каземата.

Глеб внимательно смотрит на похудевшее лицо Кострецова.