Разводящим был Гладковский. Он спокойно подошел к Кострецову, тронул его за плечо.

— Ты спокойней! В чем дело? Что тебе припаяли?

— Шесть месяцев. По случаю войны заменили шестью неделями карцера на хлебе и воде да на год в святые. Что ты скажешь?

— Говорят дураки, а умные помалкивают, — совсем тихо обронил Гладковский, косясь глазами на коридор. — Ты не топай — копыто отобьешь. Палуба стальная, один не проломишь. Всем сразу надо топнуть.

В коридоре показался караульный начальник, мичман Нератов. Гладковский принял сугубо унтер-офицерский вид и сердито крикнул:

— Ну, ступай, ступай. Нечего прохлаждаться!

Он отомкнул решетку карцерной двери и подтолкнул Кострецова. Матрос вошел в стальную клетушку, и замок скрежещуще щелкнул за ним, отрезая его от воздуха, солнца, свободы.

Мичман Нератов был глубоко равнодушен к личной судьбе и бедам нижних чинов команды «Сорока мучеников». Он был не то что жесток, — по молодости сердце его не успело еще зачерстветь, — но он был типичным представителем своей касты. Нижний чин существовал для него как нечто отвлеченное, далекое, не имеющее ни возраста, ни пола, ни имени. Некий служебный фактор, номер в боевом расписании, единица полезной рабочей силы. Судьба этой единицы не вызывала в душе мичмана никаких сложных эмоций. Если она выбывала из ряда других единиц, Нератов не беспокоился. Выбывшую единицу немедленно заменяли другой, как заменяют болт в механизме, как сменяют отслуживший срок бушлат. Испытывать какое-либо волнение по такому поводу не приходится.

Но кострецовская беда даже в этой автоматизированной голове разбудила чувство неловкости. Возможно, это было потому, что главная роль в деле была сыграна ревизором, которого Нератов, как и другие офицеры, недолюбливал. Будь сам Нератов на месте ревизора, наверное, он сам дал бы такой же законный ход делу о пропаже семи бутылок «вышеупомянутой марсалы». Но теперь он счел нужным, в пределах, допускаемых правилами морской службы и офицерскими понятиями, выразить свое сочувствие осужденному, кстати сказать, отличному матросу, прекрасному строевику, что несколько выделяло Кострецова в мичманском сознании.

Нератов подошел к двери карцера.

— Что, братец? Засадили?

— Так точно, вашскородь, — ответил Кострецов совсем другим голосом, чем говорил с Гладковским. С мичманом он пустил в ход испытанный маскировочный прием глуповатой растерянности, и пожалобился: — Обидно, вашскородь. Четыре года верой-правдой служил царю-батюшке. Единого замечания не имел, и за что теперь спекся и чести лишили, в воры произвели? Куды ж мне теперь глаза от стыда деть?

— Пустяки, братец, — покровительственно-небрежно сказал мичман. — Подумаешь, велика беда! Я верю, что ты, возможно, не трогал вина, но дело в том, что тут вопрос дисциплины…

Мичман решил пофилософствовать и сморщил лоб.

— Ты служишь на военном корабле, старый матрос и должен понимать, что у нас должно быть строже, чем на вольной службе. За проступки подчиненных отвечает старшин, иначе вся служба развалится. Если бы меня послали за чем-нибудь, а я недоглядел бы за своими подчиненными и пропало бы какое-нибудь казенное имущество, я тоже ответил бы. Возможна ошибка, но суд есть суд, братец. Он разбирает только факт вины. Ну что ж, отсидишь шесть недель. Срок невелик, а потом, приведет бог, в первом бою заработаешь георгиевский крест — и все пойдет насмарку.

— Покорнейше благодарю, вашскородь, пошли вам господь здоровья, — сказал елейно-растроганно Кострецов.

Из группы подсменных раздался звук, похожий на икоту.

Мичман повернулся, строго оглядел караульное помещение, приказал Гладковскому прибрать крошки со стола и вышел. С минуту после его исчезновения матросы молча смотрели ему вдогонку. Потом переглянулись и беззвучно, как призрачные духи корабельных трюмов, залились смехом.

Перебийнос встал и подошел к решетке.

— Гей, чуешь, Кострецов? Зараз тоби и утеха готова. Дадуть егория — ганаралом станешь. За таке дило не сумно и ворюгою побуты. Хе-хе!

— Развел антимонию на кислом молоке, — отозвался голос из-за стола. — Старшой должен ответствовать! А как до дела доходит, опять же матрос отдувайся. В прошлый год энтот самой Нератов вечор пришел на катер нализавшись, — ни бе ни ме. А мы погрузили с заводу станину для мотора минного катера. Отвалили от пристани, тут зыбь-морянка была. Его на волне, конечно, развезло, полез на бак блевать, поскользнулся там да и спихнул станину в воду, чуть сам с ней не слетел, баковый за задницу ухватил. Так ему, сучке, хоть бы кто слово сказал, зато господин кавторанг Лосев на боцмана Савчука наорал, что у него команда распущена — не могут за офицером пьяным приглядеть, а боцман со зла меня по зубам съездил — я старшиной на катере ходил. Вот тебе и старшой ответствует!

— Жизнишка флотская, — вздохнул белобрысый матрос под заглушенный хохот и, как водку, опрокинул в горло кружку чая.

— Гладковский, поди сюда на минутку, — позвал через решетку карцера Кострецов.

Гладковский подошел.

— Будь другом, сполни просьбу. Мне теперь на берег долго не попасть. Так ты возьми у меня в сундуке, в углу, в синем платочке, завязаны деньги. Шесть с полтиной. Как попадешь на Корабельную, зайди в паштетную — отдашь хозяину Бенардаки. Он меня ссужал, как надо было домой послать. Я обещался отдать, а тут такая незадача. Подумает, зажилил.

— Ладно, — сказал Гладковский. — Hex бендзе [20] так.

— Эх, Рух, плохая мне вышла линия. Не думал — не гадал. Главное, мичман меня этот новенький, что дознание вел, обнадежил, что ничего не будет. Наврал, сука.

— Дело не в мичмане, чудак, — опять понизив голос, ответил унтер-офицер. — Ты это пойми. Один мичман, один матрос погоды не делают. Я знаю от вестовых, что мичман у старшего офицера имел мордокол с ревизором из-за тебя.

— А, волынка! — презрительно сказал Кострецов. — Все одним миром мазаны, сволочи.

— Вот теперь ты говоришь правильней. На том вся служба стоит, что каждый офицер матросу волк. Их с малолетства учат, как борзых, нашего брата зубами за горло грызть. Они из маткиной груди с молоком всасывают, что только те, которые с золотыми погонами, люди, а матрос — лайдак, быдло. У них просто понятия нет, что у матроса тоже человечья душа есть, они думают — пар у нас в середине, как у псины. Разве могут