Эрна швырнула мешалку в котел и отчаянно, так, чтоб услышал не только этот толстяк, но и все вокруг, завопила:

— Вы!.. Я!.. Что я?.. С пленными?.. Да ты спятил, майн герр?!

Начала она с отрывистых выкриков, потом пошел сплошной пулеметный треск:

— Я гуляю с пленными! Я прожгла котел! Я позорю честь!.. Ах ты!.. Сейчас же пойду в полицию! Не буду больше терпеть!.. Довольно уже я на вас поработала! О, гиммелькройц, гиммелькройц!..

И тут она пустила в ход самое сильное оружие — заголосила.

Герр Грубер со всей решительностью прикрикнул раз и другой, а потом, оценив ситуацию, отступил. Под вопли, доносившиеся из прачечной, он уже добрался было до помойного стока посреди двора, когда заметил еще одну неприятность.

От калитки к нему направлялись белорусы. Один в штатском, другой в военной форме, — английской, что ли, — с повязкой на рукаве… Но герр Грубер в раздражении заметил только, что это какие-то новые, незнакомые — один очень уж маленький, а другой просто дылда.

— З-зо! — прохрипел он навстречу пленным. И, вынув изо рта сигару, сказал: — Друзья ваши убрались к черту! И вы катитесь за ними! Работать нужно, а не таскаться по дворам!..

Однако они не ушли, а большой, тот, что в военном, заговорил по-немецки:

— Feierabend[70], майн герр. У нас на заводе уже Feierabend. И вообще, что за крик? Мы к вам в первый раз и по делу. У вас можно комнату снять, нам говорили.

— Ах, з-зо! Ну, это другой разговор, — живо, по-деловому отозвался герр Грубер. — Хайль Гитлер! Идемте со мной.

В коридоре пленные подождали, а он пошел в комнаты и скоро вернулся с полной, важной фрау. Снпсходительно ответив на их «гутен абенд» «хайльгитлером», она оглядела съемщиков и, не сказав ни слова, уплыла на кухню. Герр Грубер попросил пленных за собой во двор.

Во флигеле, поднявшись на второй этаж, он отворил одну из трех дверей и ввел их в комнату.

— З-зо! Она не очень велика, но это не так уж важно. В лагере или в казармах было, разумеется, куда хуже. Я знаю, я сам был солдатом.

Комнатка была тесная и запущенная. Даже пленные, очевидно, поняли это, потому что маленький, в штатском, недовольно поморщился и, покачав головой, сказал что-то высокому. А тот, должно быть, уговаривал его. Сакармент! Понять бы эту их дурацкую речь!.. Но герр Грубер и так догадался, что высокий попроще, и нажал на него.

— З-зо! Здесь жили до сих пор два ваших товарища — Иван и Макс. Тоже интеллигентные люди. А теперь тут живет наш Тшерень. Иван и Макс были очень довольны. Сквер напротив, свежий воздух, на работу близко и, главное, дешево. Они не съехали бы отсюда ни за что, если б их не перевели… кажется, в другой город.

— У вас тут еще две комнаты, — сказал маленький пленный, — и одна из них свободна.

— Ах, з-зо! — как бы только что вспомнил об этом герр Грубер. — Я могу вам ее показать, пожалуйста.

Комната была тоже маленькая, но значительно опрятней. Пленные, улыбаясь, поговорили между собой, и большой сказал:

— Это уже совсем другое, майн герр. Сколько вы берете в месяц?

— З-зо! С этим мы пойдем к моей фрау. Она нас ожидает на кухне.

Фрау важно восседала за столом и лениво отхлебывала кофе из маленькой фарфоровой чашечки. Вопрос о комнате в обоих вариантах был уже у них, как говорится, решен и подписан, но тут на уважаемую пару вдруг напала какая-то непонятная нерешительность.

— Ты должна сказать. Господа хотят услышать твое слово.

— Ой нет, решай уж сам.

— Я без тебя не могу…

Наконец герр Грубер решился и осторожно, будто оглашая приговор высших инстанций, с которым сам-то он по-человечески вовсе не согласен, сказал пленным, что меньше чем за тридцать марок в месяц они отдать не могут. Так же платили, мол, Иван и Макс.

Пленные поговорили по-своему, и большой сказал по-немецки:

— Наши товарищи платили вам двадцать семь и жили здесь вдвоем. Потому что вы сунули им третьего, они и ушли от вас, а вы с нас хотите вдруг тридцать за такую же комнату. Почему?

Пара толстяков многозначительно переглянулась, и каждый про себя подумал: «Ишь ты, знают, сакармент…»

— Ну что ж, — сказала фрау, наливая себе еще кофе. — А дешевле мы никак не может отдать. Налоги большие. Да и вообще… Ремонт опять же стоит.

Пленные поговорили, маленький махнул рукой, а большой сказал:

— Ну ладно! Только с вас еще вечерний кофе.

Пара толстяков опять переглянулась, и фрау выразила согласие:

— Хорошо. Но за первый месяц деньги вперед.

Пленные еще посовещались, потом достали деньги, и маленький протянул их хозяину.

Фрау Грубер сказала: «Давайте сюда!» — пересчитала марки и сунула в карман халата. Затем встала и повелительным тоном, так же, как и муж, разделяя слова, крикнула в пространство:

— Мар-ри!

Когда служаночка вошла, хозяйка сказала:

— Дай, девушка, кофе вот этим двум… господам. А потом снесешь им постели.

Герр Грубер прошел в свою большую, светлую мясную лавку. Герман, его единственный, уже тридцатилетний сынок, по здоровью не взятый в армию, и две девушки в фирменных наколках бойко обслуживали многочисленных в этот час клиентов.

— Герман, — тихо сказал хозяин, подойдя к сыну, — мы с мутти, мальчик, удачно сдали нашу комнату. Опять белорусам, пленным. Ту, что стояла свободная. За тридцать. Ну?

Всем сердцем преданный делу, долговязый, сутулый Герман выбрал момент, чтоб улыбнуться, даже сказать: «Отлично, фатер», — и снова нырнул в работу.

Герр Грубер собственноручно отвесил одному из клиентов сто граммов Leberwurst[71], сперва вырезав из его продуктовой карточки соответствующий талончик, получил плату, дал мелочью сдачу и, кинув мясной талончик клиента в ящик прилавка, сказал — не то ему, не то себе, не то еще кому-то:

— З-зо! Все в полном порядке, майн герр!

3

Пленные между тем пили на кухне кофе, и высокий беседовал с Марихен.

— Что за буквы, говоришь, у меня на повязке? Это от полиции, чтоб не цеплялась. WR — белорус, а что такое entlassen[72], ты, верно, и сама знаешь.

— Иван и Макс, — щебетала белянка, — тоже были белорусы, но они ходили в штатском. Тшерень тоже штатский. И твой товарищ тоже. А ты?

— Ну, видишь ли, — спокойно, с улыбкой, как старший, отвечал высокий, — все это потому, что они раньше меня выпущены из лагеря и уже заработали денег. А я до сих пор упирался, не хотел выходить.

— Почему?

Высокий улыбнулся и на своем языке спросил у