– Вы правы, верить их клятвам нельзя. Но приходится. К тому же он обязан мне своей должностью смотрителя, а это по нынешним карточным временам очень хлебное место.

Они поднялись по лестнице. Полина вздохнула с облегчением: зал, в который они вошли, не подавлял размерами, и пугающих всадников в нем не было вовсе. На стенах висели картины, но какие, невозможно было разглядеть в почти абсолютной темноте.

Лампа была включена только над одной картиной – над той, что отдельно от всех висела на стене напротив входа. Она была невелика, это был женский портрет.

Отпустив руку Роберта, Полина подошла поближе. Перед ней была «Дама с горностаем».

Конечно, она знала эту картину по репродукциям. Но то, что делал Леонардо да Винчи, никакие репродукции передать не могли. Это она знала тоже – поняла еще в детстве, когда папа впервые привел ее в зал Лувра, где висели «Джоконда» и «Прекрасная Ферроньера», и сказал: «Ну, вот они», – как будто речь шла о близких людях, которых ты должен был непременно увидеть когда-нибудь, и наконец увидел.

И такой же была Дама на портрете. Все, что можно было узнать о жизни, учась, размышляя, набираясь опыта, страдая, любя, – можно было узнать иначе: только вглядевшись в нее.

Полинино знание живописи ограничивалось лицейскими уроками, но даже этого было достаточно, чтобы понять, почувствовать: это юное лицо, этот направленный в себя и необъяснимый в своей притягательности взгляд и не нуждаются в объяснении, потому что сами в себе содержат смысл – и своего существования, и существования мира вообще.

Странно было думать об этом здесь, посреди Берлина, посреди страны, которая неожиданно для всех отринула саму необходимость существования живого и разнообразного мира, решив согнуть, подогнать его под себя. Да, это было странно, но именно об этом Полина подумала сразу, как только увидела Даму с горностаем.

– Господи… – чуть слышно, сквозь сжатое слезами горло, проговорила она.

Мысли о Боге не приходили ей в голову еще минуту назад. Да и никогда они не приходили ей в голову.

– Ну, вот она, – сказал Роберт.

Полина вздрогнула от того, что он повторил те давние, произнесенные папой слова, которых не мог слышать.

– Я все-таки не думала… – пробормотала она.

– Неужели? Уверен, вы знали, как сильно на нее похожи.

Может, он все-таки ясновидящий? А впрочем, если он угадывает слова, которые звучали много лет назад, то почему не может угадать те, которые она беззвучно произносит в своей голове сейчас?

– Я… То есть я, конечно, знала. Но одно дело знать, а другое – вот так увидеть, – сказала Полина.

– Когда вы вышли из дому в тот вечер, помните? С жемчужной ниткой через лоб. Вы были так на нее похожи, что я онемел. – Его голос дрогнул, но тут же выправился. – Я сразу понял, что вы оделись и причесались именно таким образом, чтобы проверить мои познания в искусстве, – добавил он уже обычным своим тоном.

– Я уж и не знаю, искусство ли это.

Полина смотрела на портрет, не в силах отвести взгляд. Роберт стоял в нескольких шагах у нее за спиной.

– Искусство, искусство, – сказал он. – Это оно и есть.

Он произнес это так уверенно, что ей стало интересно.

– А как вы поняли? – обернувшись, спросила она.

– Да просто. – Он пожал плечами. – Эта Дама не рождена, а создана, сделана. Но она содержит в себе такой смысл, которого делаемые людьми предметы вообще-то содержать в себе не могут. Я говорю слишком сложно? – уточнил он.

– Нет. Я поняла.

– Это потому, что вы… Вы сейчас улыбнулись точно как она, – сказал он, помолчав.

Полина и не почувствовала даже, что улыбнулась. Впрочем, ведь и улыбку Дамы на портрете почти невозможно было различить.

– Как она здесь оказалась? – спросила Полина. – Я читала, что она в Польше, в каком-то замке…

И осеклась. Роберт усмехнулся. Ей стало страшно при виде его усмешки.

– Из Польши и привезли, – сказал он. – Они любят искусство.

Искусство и Неволин любил, кстати. Полина была у него в гостях только один раз. Он жил в массивном сером доме, стоящем на набережной напротив Кремля. От его квартиры веяло нежилью, на мебели тускло блестели казенные бирки, но стены сплошь были увешаны картинами, и далекими от реализма в том числе, хотя в московских музеях ничего, выходящего за рамки реализма, не было. Где он их взял? Только теперь она об этом подумала.

Банальность сравнения не сделала его менее жутким.

Полина снова посмотрела на портрет. На этот раз Дама с горностаем показалась ей пронзительно беспомощной. Что толку в красоте, если любой обладающий силой и властью подонок может сделать с нею что угодно – исказить, унизить, уничтожить?

– Не думайте об этом, Полина. – Не оглядываясь, она почувствовала, что Роберт шагнул к ней. Теперь он стоял прямо у нее за плечами. – На всякую силу найдется противосила.

– Но неизвестно, хватит ли ее.

– Чтобы защитить вас, ее во всяком случае хватит. Если вы все-таки позволите вас защитить.

– Почему «все-таки»?

– Но ведь вы не говорите мне ни «да», ни «нет». И не могу же я вас заставить.

– Я не думала, что вы так робки.

– Все же вы очень русская.

– Почему?

– Только русские принимают уважение к личной воле за робость.

Она не знала, что на это сказать. Она не то чтобы даже не знала – его дыхание, которое она чувствовала затылком, лишало ее способности разумно отвечать ему. А когда она и руки его почувствовала у себя на плечах, всякий разум исчез вовсе – вылетел у нее из головы, как невидимое облачко.

И воля исчезла тоже. Впервые за последнее время, которое уже казалось Полине не просто долгим, а вот именно что последним – бесконечным.

– Я больше не могу, Роберт, – не оборачиваясь, дрожащими губами чуть слышно проговорила она. – У меня нет больше сил. Я все их потратила… На что, на что?!

Полине показалось, что слезы сейчас хлынут у нее не из глаз даже, а прямо из горла, и это будет, наверное, отвратительно, как если бы ее вывернуло наизнанку.

Но заплакать она не успела – Роберт развернул ее к себе и обнял. Она успела увидеть блеск его глаз в неярком свете единственной лампы, и больше не видела уже ничего. Потому что уткнулась лбом в его плечо, лицо уткнула ему в грудь – и видимый мир перестал для нее существовать. Весь. Даже Дама с горностаем.

Неизвестно, сколько они стояли так в полном молчании. Они не целовались, не смыкали объятия крепче – они вообще не двигались. Во всей Полининой жизни не было мгновений сильнее, чем эти. Может быть, только те, когда она пришла в этот мир, но тех она ведь не помнила.

– Я же говорил, что это очень глупо.