— Во-во, — образумь этого обормота, — скрипела Клавдяванна мне в помощь, выбравшись из своего закутка.

— Ты не думал, почему у Солженицына его Матрена живет в таком запустении? — огорошил меня Мешок. — Может, праведникам так и начертано?

— Что начертано? Жить с тараканами? В этом, что ли, праведность?

— Ничего не выкраивать для себя.

— Зусим с глузду сышоу, — вздохнула Клавдяванна и опять скрылась к себе за печку.

— И ты, значит, праведник?

— Я только учусь, — улыбнулся Мешок.

— А ты не можешь учиться этой своей праведности и одновременно приводить в порядок дом?

— Боюсь, что так нельзя…

Я испугался, что Клавдяванна права и Мешок на самом деле слегка не в себе. А может, и не слегка…

Мешку и самому казалось, что он сходит с ума. Это было время его счастливой влюбленности, и поэтому он старался в будущее не смотреть и о будущем не думать. Что он мог там предложить своей очаровательной избраннице — порушенную избу с тараканами? Может быть, праведникам и не след жениться? Почему неведомые силы наделили именно его заботой о неустроенном мире, обделив возможностью озаботиться своей судьбой? А если нельзя осчастливить женщину, которая зашибла сердце, то что за дело ему до всего суматошного мира?..

Но изнывающий в неправедах мир теребил Мешка, не позволяя тому полностью потонуть в своих безответных вопросах. Мешку подступало доставать снова свою таинственную тетрадку, и он надолго замирал над ней — огромный, всемогущий и… беспомощный.

Теперь уже он занимался справедливым переустройством мира до предела сосредоточенно, вытеснив предварительно из себя любые жизненные нетерпения, и обломов почти не случалось. На долгое время основной заботой Мешка стало обережение Солженицына и Сахарова. Нобелевки он им не хлопотал, полагая, что для этого у них хватит других ходатаев, но ежедневно почти вымаливал им спасение от тюрьмы. Главным источником информации для Мешка оставался древний ламповый приемник, и поэтому так получалось, что он свои могущественные возможности включал не в опережение событий, а вслед за ними, стараясь поспеть за унырливыми гэбэшниками и их неожиданными придумками.

Но одно хорошее дело он придумал абсолютно самостоятельно, без всякой подсказки из приемника. В стране объявили пятидневную рабочую неделю, подарив всегда не успевающему как следует похмелиться народу два выходных подряд. Наверное, лучшим подарком это стало для не очень пьющих евреев. Вслед за самим Богом стремящаяся к такому же могуществу партия заново даровала евреям их священную субботу. Вдохновленные этим подарком еврейские старики стали вновь часто собираться в дому моего деда, но уже не на запрещенные им ранее молитвы, а чтобы перетирать беззубыми ртами невероятные новости о том, будто бы в самом Кремле появились какие-то люди, вознамерившиеся облегчить древнему народу его сегодняшний день. Старики сидели у телевизора и играли в свою вечную игру.

— Аид, — тыкал пальцем кто-либо из них в экран с помехами, — еще аид и еще один.

— Это аид? Чтоб я так жил! Это гой, и морда у него что у погромщика.

— Нет, это — аид. Он скрывается, потому что надо скрываться, а если бы не скрывался, то — чистый аид.

— А я говорю — погромщик.

— Сам ты погромщик.

Так они и отошли один за одним у этого же телевизора, не прекращая привычной свары…

Еще в тетрадке Мешка было написано о благополучном полете американцев на Луну, о победе израильских агрессоров над несчастными арабскими армадами, о спасении Буковского (правда, Мешок всегда принимал его за космонавта Быковского), о победах советских хоккеистов и фигуристов, о том, чтобы для местной детворы регулярно привозили в поселок мороженое, а для взрослых — пиво…

Но в зиму, о которой идет речь, Мешок к своей тетрадке не прикасался.

Это была замечательная зима. Я перепечатал, а Мешок переплел такое количество разнообразной недозвольщины, что если бы сейчас и помереть, то совсем не стыдно было предъявить кому там положено результат своих здешних трудов. Но этот отчет откладывался, и подступила пора прощания.

— Жаль, что Тимки с Серегой не было с нами…

— Давай — за них. — Мешок склянкнул своим стопариком по моему.

— Ты тут в своей праведности не очень, — неловко пошутил я. — Не переусердствуй. Всех невест распугаешь…

— Ладно — как-то будет. — Мешок опять надолго замер. — А что бы хотел ты?

— В смысле?

— Ну, самое главное — чего ты хочешь?

— Берешься устроить? — рассмеялся я.

— Не-е, — отступил Мешок, явно отказавшись от мысли рассказать что-то сверхважное. — Хотел знать, за что помолиться…

— Тогда помолись, чтобы меня не арестовали… не посадили… пока еще…

— За это не могу, — вздохнул Мешок. — Это же за тебя, а значит, получается, — для себя…

Объяснения Мешка были непонятными, но за ними маячило такое откровенное признание в дружбе и преданности — до перехвата дыхания.

— Тогда помолись за моих друзей и знакомых — кого ты не знаешь. Чтобы из них никого и никогда не посадили… Это можно?

— Можно, — подумав, кивнул Мешок.

— Тебе список дать или ты так — скопом? — Я пытался шутливым тоном скрыть свое смущение обнаженной Мешком сердечной заботой.

— Не надо список. Ты сам подумай о каждом, а я и помолюсь за тех, о ком ты подумал.

— И этого достаточно?..

Я продолжал сохранять шутливую интонацию, но уже понимал, что в словах Мешка самая главная правда жизни. Что же еще может держать нас на земле, кроме добрых слов да молитв наших друзей и близких?..

Когда меня арестовали, два следователя ростовского КГБ приехали в Белоруссию, чтобы нарыть чего-нибудь убедительного для уже составленного вчерне обвинения. Дотошный обыск в доме Мешка обогатил их проклятиями Клавдиванны и пухлой тетрадкой — точнее, сшитыми вместе тремя ученическими тетрадками, найденными в окладе иконы. Сам предполагаемый свидетель обвинения оказался тупым и упрямым дебилом, негодным даже на упоминание в сочиняемом следователями документе.

— Худое дело робите, — твердил Мешок в ответ на любые вопросы. — Худом всем вам и откликнется, — добавлял он совсем невпопад, будто не слыша требований сообщить фамилию.

Следаки прервали допрос и укатили отдышаться в забронированный заранее номер витебской гостиницы. Тетрадку они сначала пролистали наискосок, позже зачитывали вслух отдельные фразы и ржали, а еще позже — задумались, пытаясь перебороть нарастающую тревогу. С тем и легли спать, чтобы поутру после скорбных новостей правительственного сообщения и долгих телефонных переговоров сцепиться в яростном споре.

— Чушь… Записки слабоумного… Ты вспомни его — это же олигофрен хренов, и ничего больше…