А вот известие о полученном бабкой брачном предложении возбудило у них некоторый интерес.

— Кто-то охотится за ее деньгами, — высказалась Лорна. — У нас тоже с бедняжкой мамой такое было. В сущности, потому мы и упрятали ее в дом престарелых.

“Упрятали” прозвучало довольно грубо, даже Гай это заметил.

— Ее не упрятали, Лорна, — уточнил он. — Просто ты не могла больше за ней ходить. У тебя начались боли в спине. И ей очень хорошо там, где она теперь. Она под присмотром, и уход хороший.

— Она стала исчезать из дома, — рассказала Лорна. — Это опасно, рядом река. Прошлым летом дошло до крайности. Начала деньги раздавать. Я забрала у нее чековую книжку. Но она, хитрая такая, пошла в банк и получила дубликат. Это все он, конечно, у нее тянул.

“Он”, как выяснилось, был полуголый потный молодой хулиган, чернорабочий на верфи. Алисон привела его в дом. Обратились в полицию, у него оказалось уголовное прошлое. И это при том, что Алисон не было семидесяти. А если женщине восемьдесят пять, и не такое может произойти.

— Восемьдесят три, — поправила я. Отчего-то эти два года составляли большую разницу. Алисон же было шестьдесят восемь, даже не семьдесят. Разве старым женщинам нельзя забредать хоть ненадолго в область безрассудства? Выходит, что нельзя, когда дело касается денег. Их надо сажать под замок, пока они еще не все раздали.

Лорна и Гай мрачно дожевывали свой обед. А мне мучительно недоставало шумного веселья в “Зилли”. Там есть одна необыкновенно хорошенькая официантка, длинноногая, умненькая. Гарри, со зла, что я его бросила там одного, еще, пожалуй, пригласит ее на роль в своем будущем фильме. Правда, вообще-то он не из злобствующих. А вот в порыве восторга — это другое дело. Он бы меня забыл, если бы я не мельтешила у него под носом. Гарри живет настоящим, а не прошлым и не будущим. Холли позовет его — он и едет, но просто чтобы отвязаться. Легче делать, что она требует, лишь бы не мешала работать, чем разбираться в их отношениях. Разве мне под силу разорвать такой прочный альянс? Нечего и надеяться.

Я сказала Лорне и Гаю, что обещала слетать на той неделе в Род-Айленд к Фелисити и посмотреть своими глазами, что там у нее за роман. Они согласились, что дело нужное, хотя явно про себя подумали, что это непростительное транжирство. Гай даже записал мне телефон уличного агента, у которого можно раздобыть авиабилет по самой низкой цене.

— Надо пресечь эту затею в зародыше, — сказал он мне. — Не то кончится тем, что картина Утрилло, вместо того чтобы висеть у тебя, окажется на стене у какого-то мошенника.

Они постепенно прониклись убеждением, что их бабка — дама состоятельная. Я им ответила, что меня это мало беспокоит и что у меня стены не подходят под Утрилло. Они были поражены. На десерт явился яблочный пирог собственного Лорниного изготовления — два толстых вязких коржа и между ними тонкий слой яблок. Ну да ладно уж. Меня тронуло, что она вообще постаралась. Я сказала, что пусть Лорна и Гай возьмут Утрилло себе, когда Фелисити умрет; это будет справедливо: в своей раме он будет у них на стене хорошо смотреться.

И раскаялась, как только эти слова слетели у меня с языка. Гай ушел варить кофе, Лорна собрала и унесла десертные тарелки, и мне было слышно, как они шептались на кухне. А когда вернулись, я увидела в их глазах алчный блеск, которого не было раньше, и вспомнила, что в их жилах течет кровь Лоис и Антона. Возможно, Фелисити знала, что делает, когда отказалась от малютки Алисон, а заодно и от малюткиного будущего потомства. Но теперь уже было поздно.

Интернат для престарелых “Глентайр” вполне походил на прочие такие заведения у нас на родине. Тот же включенный спутниковый телевизор, который никто не смотрит; те же кресла, поначалу, наверно, расставленные непринужденными группами, но в конце концов расползшиеся по стенам вместе с сидящими в них обитателями интерната: мания преследования, даже в легкой форме, заставляет человека следить за другими, на всякий случай заняв выгодную позицию у стены; тот же запах, въевшийся в обои, — запах мочи, дезинфекции и старой пудры. Такой же персонал — двое-трое добрых и приветливых, остальные хмурые, с голодным взглядом. И то же чувство ожидания и растерянности: вот до чего дожили. Коммунальные (в смысле самого низкого уровня) вкусы в расцветке обоев и штор. Пища, не содержащая ничего такого, против чего хоть кто-то мог бы возражать, — правило, при соблюдении которого во рту остается ощутимый привкус печали. Все, что мы ценили на протяжении нашей жизни, что поддерживало нас и согревало, наше чувство собственной индивидуальности — все никнет, угнетенное, гибнет без кислорода. Излишества и отклонения не допускаются.

Втроем друг за дружкой мы прошли к Алисон в маленькую одноместную палату. Алисон оказалась лежачей больной, о чем меня не предупредили. Она сидела в постели, прислонившись к подушкам, и смотрела в пространство. Вид у нее был вызывающе дряхлый, как будто она нарочно прикидывается старухой. Волосы — мои, но совершенно седые и жесткие, ведьминым пушком обрамляющие лицо. Глаза — такие же, как у Фелисити, и тяжелый подбородок Антона, старушечья кожа свисала с него складками. Когда она перевела на нас свои все еще красивые глаза, они оказались тусклыми и недобрыми. Знаю, что нельзя так говорить про тех, кого уже не исправишь, но она мне не понравилась. Снаружи доносился пульсирующий шум — то затихающий, то опять переходящий в рев хор молодых мужских голосов: рядом с интернатом находился стадион, и по воскресеньям там играли в регби, но что ей до этого?

— Ты кто? — спросила она. — Тебя Лорна прислала? Сама она никогда не бывает.

— Я здесь, мама, — сказала Лорна.

— Лорна меня опоила и запрятала сюда, — поделилась со мной Алисон. — Я была в порядке, пока меня не стали пичкать таблетками. А теперь у меня ноги не ходят.

— Ноги у тебя не ходят, мама, потому что ты перенесла удар, — пояснила Лорна.

— А вот Гай, он всегда меня обожал, — сообщила мне Алисон. — Даже когда еще был жив его отец. А потом взял и запер в этот застенок.

— Ну, мама, зачем бы мне это? — возразил Гай. После воскресного обеда, хоть и жалкого, он разрумянился, приобрел сытый вид, а может быть, у него просто стало подниматься давление, не успел он провести у матери в палате и трех минут.

— Я хотела убежать из дому с одним славным молодым человеком, но сын не мог этого стерпеть, — рассказала мне Алисон. — Испугался, что я переделаю завещание. Он не знал, что я его уже переделала.

— По-моему, нам с Лорной тут больше делать нечего, — сказал Гай. — А ты посмотри своими глазами. Мы выйдем и будем ждать в машине, пока ты попробуешь достучаться до мамаши.

“Достучаться до мамаши” — похоже, это была дежурная безнадежная фраза из их семейного лексикона.

— Ну вот, избавились от них, — сказала Алисон, когда за ними закрылась дверь. — Иногда они приезжают сюда и делают вид, будто мы родные, но ничего подобного. Я приемная дочь, меня удочерили, и между нами нет кровного родства.