«Полно, полно, мой друг, — сказал я, как только понял, что он способен слушать меня, — я не должен позволить вам причинить боль Ивановне даже выражением участия к ее бедам. Она теперь сравнительно неплохо себя чувствует, и это благо, что она хранит нежную дочернюю любовь, а ваше присутствие — единственное, что требуется для ее полного выздоровления. Я с нетерпением жду, когда же вы отправитесь в путь. Разумеется, нет нужды говорить вам, что я к вашим услугам».

Барон нашел в себе силы поблагодарить меня и сказал, что о нем уже узнали несколько друзей в Риге, и они помогают ему с отъездом, а также, что он уже отправил курьера к графу Федеровичу с известием о своем спасении и что граф, несомненно, наилучшим образом передаст все своей сестре.

«Но почему вам, барон, немедля не последовать за курьером, поскольку вы, несомненно, снедаемы нетерпением?»

«Сэр Эдвард, я не оставлю вас до утра. Если тогда увижу, что вам действительно лучше, я, разумеется, не теряя ни минуты, отправлюсь в дорогу».

«Я не болен, барон, совсем наоборот».

«Простите меня, я сам совсем недавно жестоко страдал и потому в состоянии понять, что вы нездоровы. Как мог бы я встретиться с Ивановной, оставив ее друга в беде?»

Если бы барон произнес слова «ее друга» как-то по-другому, не так естественно, искренне и даже взволнованно, как он это сделал, все наши попытки сблизиться прекратились бы тотчас же. Знаете, скажи он это с ноткой ревности, и тогда я возненавидел бы его, скажи он это с насмешкой, мне, наверное, пришлось бы ударить его, но он произнес это так, будто почувствовал, что я уже стал ее другом, что имею право на ее дружбу и он может полюбить меня, поскольку я это заслужил. Понимаете, таким образом этот человек заставил меня ответить ему любовью.

Мы провели тот вечер вместе, а когда я лег спать, заснул глубоким сном и проснулся вполне бодрым. Том рассказал мне, что барон поднялся в три часа и метался в чудовищном беспокойстве, несколько раз заказывая и откладывая лошадей. Я вскочил с кровати и поспешил к барону, чтобы у него не было сомнений в моем выздоровлении. И мы расставались почти как женщины или герои романов, поскольку, каким бы странным это ни показалось, я видел, что этот человек жалел меня так же сильно, как сильно я ему завидовал, и его жалость не унижала меня. Когда он уехал, я снова почувствовал себя героем, поскольку сердце мое, ликуя, говорило мне, что это я вернул жизнь и счастье Ивановне.

Так заканчиваются мои русские приключения. В какой же короткий отрезок времени вместилось такое разнообразие чувств, способных взволновать сердце человека! Как часто я пылал негодованием, плакал от жалости, трепетал от любви! С каким возвышенным восторгом следил я за усилиями этого храброго народа, противостоявшего мощному потоку, который угрожал затопить его страну! И с какой облагораживающей душу радостью я созерцал их успехи! Весь день я пытался занимать свои мысли только этим, чтобы мой деятельный и беспокойный мозг мог отдохнуть. Но, увы! он слишком часто возвращал к сцене, лицезреть которую у меня не хватало мужества, но и уклониться от нее не было сил.

Впрочем, некие обстоятельства принудили меня согласиться с тем, что вы были ближе к истине, чем мне казалось, когда говорили, как Ивановне трудно было бы примириться с переездом в другую страну. Элизабет, хотя и страшно переживавшая разлуку со своей госпожой, начала было успокаиваться и даже выглядела счастливой, но после отъезда Молдовани она, как выражается Том, запечалилась и, кажется, страшится часа нашего отбытия так же сильно, как ее муж желает этого. Бедный парень старается утешить себя мыслью, что Элизабет будет легче со всем смириться, когда ей не на кого будет смотреть, кроме как на него. И это, по-видимому, правильно, поскольку, я уверен, Том будет для нее добрым, отличным мужем. Но если Элизабет, которая любит только его одного, так горюет по своей стране, которую нельзя не любить при нынешних обстоятельствах, то каково было бы Ивановне, с ее обостренной чувствительностью, выдержать еще и разлуку с семьей, которая хотя и понесла утраты, все-таки так дорога уцелевшим! И ее тяжелые вздохи терзали бы мое сердце, когда бы я понимал, что обращены они к полям Бородина, где лежит тот единственный молодой человек, которому ее девичье сердце только и могло шептать слова любви!

В тот вечер, что я провел с Молдовани, он подробно рассказал мне все подробности своих долгих страданий в плену, в том числе страданий физических почти всех видов, но к этому добавлялось и все, что приходит в голову человека, переживающего за то, что ему дорого. Кто установит предел человеческой выносливости? Или кто, погрузившись в бездну тоски, загородившись от любого лучика надежды и кажущейся возможности, что кто-то придет на выручку, скажет, что имеет право отчаиваться? Та же рука, которая оберегала могучую империю от разрушения, может дать помощь и самому маленькому человеку в этой империи и вызволить всех из тьмы, накрывшей страну; и я уверен, пройдет немного времени и множество одиноких сердец возвратится к тем, от кого оторвало их это ужасное вторжение.

С каждым часом я все с большим нетерпением жду, когда мы продолжим наше путешествие. Думаю, сидя у своего камина, я смогу размышлять о любви Ивановны и ее дорогого Фредерика с тем спокойствием, которое невозможно, пока я дышу одним воздухом с ними. Теперь я обрету печальное право претендовать на сочувствие моей милой соседки. Она станет жалеть меня за мои мучения, и никто не скажет, что я добиваюсь ее жалости. Ибо, увы! я, к несчастью, свободно могу предложить лишь то, что осталось от моего опустошенного сердца. Этой свободой, я уверен, никакие обстоятельства не заставят меня воспользоваться, поскольку я хорошо знаю, что милая Лора заслуживает совсем другого подарка. Наверняка ее здоровье на самом деле не так уж плохо. Я тешу себя надеждой, что вы нарочно пытались встревожить меня, поскольку я, хотя и покончил навсегда с любовью, все же должен испытывать интерес к жизни такой молодой и такой милой девушки, как Лора.

Меня позвал Том. Прощайте! Напоминаю: вероятно, я доберусь до вас раньше, чем это письмо, поскольку мне представляется удобный случай плыть прямым курсом без остановки, да и погода неплохая для этого времени года. Том уверяет меня, что настроение у Элизабет улучшилось, и это доказывает, что ума ей не занимать. Надеюсь, я буду в состоянии последовать ее примеру еще до того, как смогу поприветствовать белые утесы Англии. Но на самом деле, мой дорогой Слингсби, именно в этот момент я чувствую, что мне больно расставаться с землей Ивановны. Прощайте!

Всегда искренне ваш

Эд. Инглби

Графиня Федерович

сэру Эдварду Инглби

Петербург, 9 февр.

Дорогой, бесценный друг! Какими словами должна я обращаться к вам?! Как передать вам нашу благодарность, которую мы все к вам испытываем! И радость и счастье нашего семейного круга! Увы! Когда мы радуемся возвращению того, кто, будто восстав из могилы, осчастливил нас, вы бороздите океан, равно далеко и от друзей, которым доставляло бы радость ваше присутствие, и от вашей матушки, которая ждет не дождется увидеть и обнять вас.