А на утро прислал-таки за ним снова Михеев.

— Нашли! Нашли голубков! — радовался воевода, руки потирал.

— Кого? Разбойников? — спросил капитан.

— Гнездо разбойничье! Скит тайный.

— Ну и где? — а про себя подумал: «Тьфу, опять значит сыск».

— В лесах вестимо, в лесах наших дремучих. Не зря, ох не зря я вчера в избу-то съезжую поперся. — воевода дородный расхаживал по горнице. Половицы гнулись. Улыбался довольный собой. — Мужика одного вчера взяли. Из староверов. Дыбу наладили сразу, кнутом раз двадцать прошлись, и все рассказал. Как на духу. Есть, говорит скит. И дорогу тайную показать мужик сей горазд.

— Может выдумал? Под пыткой-то всякого наговоришь. — Суздальцев сомнение хотел посеять. Куда там! Воевода удила закусил.

— Не-е-ет! Ему сказано коли верно покажешь, отпущу и вознагражу щедро, а коли ложно, так или драгуны вздернут, или я сам на кол посадить велю. Куды денется-то? А потом, — Михеев улыбнулся хитро, — я для них, раскольников чертовых, держу в застенке икону письма старого. Как допрос учинили, сознался, я эту икону завсегда им в морду сую. Клянись мол! И этот поклялся. Так что, капитан, завтра в путь-дорогу собирайся.

— А далёко идти-то?

— Мужик сказывал дня четыре.

* * *

Кой уж год жила Наташа в скиту. Таких семей староверских, как Никоновы десятка с два набралось. Избы себе сообща поставили, дом молельный посередь, и все забором бревенчатым огородили. Целыми днями в трудах да заботах. Вечерами зимними темными сидели пряли с матерью. Об Андрее все думалось. Мать, как-то пыталась заговорить с ней:

— Мол, что одна-то все дочка? Вон и парни есть у нас в скиту молодые. Нечто не нравиться никто? Так в девках и будешь все куковать? Внучат бы нарожала.

— Матушка — на колени встала Наташа, — не неволь меня. Коли вы с отцом прикажете, куда от воли родительской деться. Подчинюсь. Только знайте, что никто мне не люб. Окромя него.

— Деточка моя, — мать обняла Наташу за плечи, рядом опустилась, — кровинушка моя. Да ты даже не знаешь, где он, что с ним. Может погиб офицер твой, может другую нашел зазнобу? Да и как он тебя сыщет-то здесь?

— Матушка, — заплакала Наташа, — да разве можно так говорить. Жив он, жив. Мне сердце говорит жив. И верю, и знаю, найдет он меня.

— Ой ты горюшко мое — плакала мать с Наташей вместе.

Ефим слышал весь разговор женский. У самого сердце защемило. Ведь понимал, что сколь б не жили они в скиту этом, найдут их. Не скрыться на земле от слуг царских, от дланей антихристовых. Жил и просто радовался, что Господь еще денек послал жизни свободной. Просил каждый вечер, перед иконами стоя:

— Господи, дай еще немного. И за дочку прошу. Избавь ее от мучений.

Поговорил Ефим как-то с Наташей. Еще когда сбежать ему удалось из-под стражи и пробирались они лесами подале от Севска. Сама про ту бумагу, что сказал взять за образами, спросила. Рассказал все, как есть:

— Береги ее, Наташа! Может в ней и спасение твое будет.

Опечалилась дочка:

— Что ж я по ней и от родителей своих кровных отречься должна буду?

— Зато доченька жива будешь, и род наш в тебе продлиться. А имя… егда в монахи уходят имена другие принимают. Господу нашему все едино, как человека называть. Лишь бы праведный был. И Господь милосерден. Может и не потребна будет бумага сия.

В скиту все жили дружно. За старшего был старец один. Досифеем звали. Сам жил в строгости, в посту вечном. Худой, одна душа промежь костей кожей обтянутых бродит. И ко всем люто строг был. За любой промах незначительный и пост накладывал самый строгий, на хлеб один и воду, и поклоны бить заставлял по тысяче раз, молитвы читать беспрерывно. Никому поблажек не делал, ни детям малым, ни бабам на сносях. Люто ненавидел власть антихристову. Повторял неустанно:

— Живыми мы им не сдадимся. Прямо отсюда и в царствие уйдем Божие. В огне очистительном, но не в геенне. Не позволим глумиться слугам сатанинским над верой нашей, что пращурами нашими нам и завещана.

Ефима мороз по коже пробирал от таких слов. За себя-то ладно, а вот Наташа… Ох, пронеси, Господи. Ниспошли благодать Свою, яви милосердие Твое.

За забором высоким, что скит от леса защищал, другие беглые жили. Пахали вместе, сеяли, деревья валили, под новые пашни расчищали участки. Но в скит им путь был заказан!

— Пока от ереси своей не избавятся! — вещал старец Досифей. — Не позволю осквернять храм божий.

* * *

Выступили из Карачева лишь на третий день. Как воевода не торопил, раньше не получилось. Петр ему устал объяснять:

— Путь дальний. Собраться надобно. Обоз подготовить.

— Зачем тебе обоз большой? — не понимал Михеев.

— Если люди там живут, то на телегах и повезем. Не гнать же пешими. — втолковывал.

— Да зачем везти-то их? Вешай прямо там разбойников!

— А ежели не разбойники они? А ежели там и бабы и дети малые? — не сдавался Суздальцев.

— Ух, и настырный же ты, капитан! — морщился воевода, — Всех защищаешь! Что за слуга государев из тебя? А еще на войне дрался!

— На войне-то, воевода, все просто. — усмехнулся невесело Петр, — там все ясно. Вон неприятель и бейся с ним. Не сдается — убивай, сдается — не моги. В плен бери.

— Как это не моги? — не понимал Михеев, пороху не нюхавший. — Враг он и есть враг. Что хочешь то и твори с ним.

— А вот и нет! — обрадовался даже Суздальцев. Нос утереть воеводе. — Сам Петр Алексеевич запретил строго настрого. Когда Нарву брали у шведа, он при мне заколол самолично нескольких наших солдат, что после сигнала о сдаче убивать шведов продолжали. — наврал слегка. Сам-то не видел, Андрей Сафонов ему рассказывал. Ну да не страшно. Правда ведь.

Царево имя впечатлило, конечно, воеводу. Хотя и хмыкнул недовольно.

— Что, не веришь? Слову царскому? — добил его Суздальцев.

— Верю, верю. — замахал Михеев. Ну его, оглашенного. Что у него покалеченного на уме? Скажет еще где-нибудь, дескать воевода Михеев слова ругательные про царя говорил, недоверие выказывал. Шут его знает, как оно там на войне. И торопить опять принялся:

— Давай, давай, поспешай капитан. А то прознают про сборы наши долгие, разбегутся.

Пошли наконец. Впереди Суздальцев, с ним мужик рядом на кобыле. Руки за спиной связаны — не сбежал чтоб. Позади драгун полсотни, за ними обоз из двух десятков телег тащится. На них мужиков посадских посадили, насильно от дома оторвав.

Осень уже была. Леса брянские в наряд золотой оделись. Огнем горят деревья. А рябины-то, рябины! Словно кровью красной ветви забрызганы.

— К холодам знатным! Знать зима сурова будет. — плетью показав, заговорил Суздальцев с проводником подневольным.