— Вот и все. — подумать успела, — а как же Андрейка? — и чувств лишилась.

* * *

Драгуны вылетели на полянку, где скит стоял. Вокруг забора высокого бревенчатого то там, то здесь избушки виднелись. А из людей никого. Ни души. Как вымерло все.

— А ну, ломай ворота! Живо! — крутясь на лошади распоряжался Суздальцев. Драгуны топоры выхватили и рубить. Но дерево сухое, поддается плохо.

— Я сейчас — один крикнул, на лошадь вскочил, к забору подъехал, в седле встал и кувырк, уже там. Еще немного и распахнулся скит. Внутрь ворвались. Петр, как был на лошади, так и въехал. А на дворе, Матерь Божья! … дом большой посередине стоит, избами окруженный, двери затворены, а из под крыши дым валит и языки огненные вырываются.

— Руби двери! Спасай! — что было сил, крикнул Суздальцев. Сам с коня спустился, побежал, хромая. Врубились топорами, полетели щепки. А дверь дышит мучениями человеческими, изнутри телами бьётся, криками исходит. Струйки дыма сочатся в щели редкие. С ними боль людская и жизнь выходит наружу.

— Быстрее! Быстрее! — кричит капитан, не в силах смотреть даже. А там, за дверью, и биться перестали. Страшно тихо стало вдруг внутри. Поддалась, наконец, проклятая. Срубили драгуны петли с одной стороны, рухнул одно полотнище, клубы черные выпуская. А там… Господи, люди вповалку! А пламя, воздух почуя, взъярилось и пошло гулять, жаром смертельным драгун отпугивая, волосы в миг в пепел превращая. Но бежал уже кто-то, ведра нес с водой. Облились смельчаки и внутрь бросились. Спасать! Остальные, кашляя надсадно, вытаскивали тех, кто у входа лежал.

Суздальцев сам у кого-то ведро выхватил, на себя опрокинул, и туда, в пламень и дым. Не видно ни черта. Влетел на середину, на карачки опустился. Смотрит мужик лежит бездыханный, на нем рубаха тлеет, под еще два тела женских. Мужика скинул, одну бабу схватил и на выход. А жар нестерпимый, а дышать нечем. Как до порога добрался, сам не мог понять потом. Только шагнул вперед, хватанул воздуха грудью полной, закашлялся надсадно, за спиной, как затрещит страшно. Крыша в зал провалилась. Дыхнуло так сильно, что Петра с крыльца смело. Так и упал с крыльца, вместе с бабой. Долго лежал, откашливался до мокроты. После посмотрел на спасенную. А это девушка оказалась. И лежала она на земле, простоволосая, вся в саже, сарафан белый чуть подгорел, а так, как живая. Только не дышит! Оглянулся, вокруг солдаты его. Изба молельная уж догорает. А запах вокруг страшный. Мясом подгоревшим так и несет. Еще несколько тел бездыханных лежат в рубахах белых, да в сарафанах домотканых. И детишки промеж них.

Сел и заплакал капитан, не в силах подняться.

— За что ты их так, Господи? — Стянули драгуны шляпы с голов, закрестились все.

Посидел Суздальцев на земле, погоревал, да на девушку из огня вынесенную посмотрел. Ох, и красавица! Впопыхах, и не заметил. Волосы русые растрепались, сажы след на щеке одной, да над бровью еще, а само лицо чистое, округлое, нос прямой, только глаз не видно, закрыты. Грудь высокая, стан тонкий. Пригляделся, ан дышит вроде. Наклонился к ней, ухо прижал боязливо к груди девичьей. Вдруг очнется — стыдобища! Замер капитан прислушиваясь. Тук. Тук. Тук. Бьется! Бьется, сердце-то!

— Жива! Жива, братцы вы мои. — Закричал обрадовано. Голову девичью осторожно приподнял, на колено себе положил — чтоб повыше. Волосы поправил. Господи, как красива! Может судьбу свою встретил — мысль мелькнула шальная. Драгуны обступили — нешто правда живая?

— Да живая, живая. — как в бреду повторял Суздальцев. — А ну не загораживайте, рукой свободной замахал солдатам, — воздуху ей надобно поболе.

— Давай, давай красавица наша, приходи в себя. — шептал. В руке ее бумагу приметил. Потянул осторожненько. Освободил, развернул и прочел:

— Столбовая дворянка Анна Сергия дочь Арсеньева… Так вот ты кто, красавица. Аннушка, значит. Анна Сергеевна. — Посмотрел в лицо влюблено.

А тут Наташа очнулась. Открыла глаза свои синие:

— Господи, где я? Что со мной? Люди какие-то вокруг. Нешто в раю, иль в аду я? — мысли роились. Огляделась по сторонам. Сама на земле лежит, а голова на коленях у военного какого-то. А он имя чье-то называет и смотрит так…странно как-то. — Господи, а где матушка с батюшкой? Что с нами было? Где все? Где Досифей? Люди? — вспомнила вдруг — теснота и полумрак храма, иконы, свечи, все на коленях, потом крик страшный общий, треск, огонь, отец на них с матушкой ложиться, к полу прижимает. И дым! — закашлялась сразу тяжко. На бок лечь потянулась. Выворачивало всю. Судорогами живот и грудь сводило. А тот, незнакомец, что рядом, все поддерживал, по головке гладил, приговаривал:

— Ничего, Аннушка, ничего, красавица, жива главное. А там и поправишься.

Откашлялась Наташа. Отдышалась. Встать попробовала, и не смогла сама. Слабость напала, чуть снова на земле не оказалась, хорошо незнакомец подхватил.

— Ты полежи. Полежи, девонька. Тебе нельзя так сразу. Потравилась ты малость дымом дурным, угарным. Пройдет. Телегу быстро, давайте! — драгунам приказал, — увозить ее надобно. Быстрее, быстрее отсюдова. От места страшного.

Подняли Наташу и положили на сено пахучее, дернулась телега, и поплыли облака над головой. Скосила она глаза в сторону и увидела дом их молельный, верней головешки от него. Поняла все. Ни единой слезинки не выкатилось. Окаменела. Ворота проехали и дальше. А на дереве ближайшем мужик повешенный болтается. Скользнула взглядом по нему Наташа:

— Емельян! — узнала безразлично и снова в небо уставилась.

— Сам он. Связать запамятовали. — драгуны пояснили Суздальцеву на вопрос немой. — Покудова мы тут бегали, ворота да двери ломали, воду тащили, он и петлю себе сам сподобил. Прям с лошади не сходя в нее и залез. Потом видать хлестнул, конь-то дернулся, а ентот остался. Висеть.

Уходили драгуны обратно. Никто более из огня не спасся. Одна Наташа.

Есть страны с горами повыше, есть с морями потеплее, а такого прекрасного, полного озер края нет ни в одной стране к югу от Финляндии и к западу от Московии. Озера здесь разные. На одних ветер волны пенные подымает. Другие, поменьше, все в берегах изрезанных, островками усеяны. Еще больше озер ложбинных, узких и длинных, а уж «глазков», затерянных среди мхов лесных, зарослей тростниковых и болот, просто не счесть. Соединены оны в гирлянды целые, протоками разными, ручьями и речками. По краям топкие болотистые урочища, где всякому заглянувшему черт желает доброй ночи. А вокруг леса дремучие, вековые. Сыро и сумрачно в них. Дорог здесь нет, одни тропинки узкие, да извилистые. Иногда замков развалины встречаются древние, на выросшей вдруг из земли гряде каменной, а все больше деревушки захолустные, на полянках цветастых. То Мазурия — край озер и болот бесчисленных. Ни одна еще армия не пересекала места здешние. Уж больно трудны они для переходов. Жили здесь курпы[28]. Охотники и пчеловоды, рыбаки и дегтяри. Отважные и добрые, красивые и честные. Говорили по-польски, а веру имели евангелическую. Были они потомками храбрых ятвягов, племени героического и воинственного, что долго сопротивлялось псам-рыцарям. Да настал момент, когда сломили их, и в болота загнали. Там и жили теперь курпы. Пекли себе блины гречневые с медом, с грибами, с угрями жирными, что ловили в протоках. От беды в стороне. Кому взбредет в глушь болотную забираться. Нашелся один! И тот всю дорогу читал Библию. Четыре раза целиком! Сам отметил в календаре когда начать и когда закончит. Потом, правда вырвал листок и выбросил.